Но нет. Это «Пятера». Обычная «Пятера», которая стоит на месте бабушкиного участка и двух соседних. Я захожу внутрь – она. Выхожу – снова она. Так себе финал… Вслед за мной вылетают две кассирши, одна из которых хватает меня за сумку. Я стягиваю наушники – орали, наверное, что-то, но я не слышала.
– Девушка, сумочку покажите, пожалуйста.
Вашу мать…
Спорить не хочется. Портить то, что и так уже испорчено. Они по очереди суют нос в мою сумку, спасибо, вы так быстро выбежали, вот мы и подумали…
– Я, – говорю, – жила здесь до того, как построили это дерьмо. Надеялась, что оно исчезнет.
Но нет. Зато наверняка исчез Константин Гнатюк – сам или помогли. Замуровали под фундаментом «Пятеры», чтоб крепче стояла.
Дом у дороги не настолько неузнаваем. Кто-то хорошенько над ним поработал – стены оббиты вагонкой, резные наличники выкрашены ярко-голубым, флюгер-петушок на крыше – кажется, здесь все помешались на петушках. Я все-таки подхожу к калитке и тяну ее на себя – незаперто. Вот он, пристрой. Светлое дерево, красная черепица на крыше… Никаких следов пожара. На участке – теплица и сад. Я осторожно шагаю к дому по выложенной брусчаткой дорожке. Просто спрошу. Спрошу и уйду. Спрошу – и уйду.
– Да, да! – раздается изнутри в ответ на мой стук. – Иду!
Дверь открывается. Изнутри крепко пахнет вареным мясом. Это он.
– Вы ко мне?
– Здравствуйте, Константин.
Теперь я умею определять возраст – ему лет сорок. Бритая голова, которую я запомнила, пролетая мимо на велосипеде, узкие губы, запавшие глаза и дико породистый нос. Все такой же тощий. Но голос низкий, запоминающийся. Раз услышишь – не забудешь. Я его уже слышала.
Переобуваясь в тапочки, я включаю диктофон и прячу телефон в передний карман джинсов вверх микрофоном.
– Два года прошло, да… – говорит он, сидя напротив меня за накрытым клеенкой столом. – Смеяться будешь, но он как будто что-то свое внутри меня оставил. Вот здесь, – и касается ладонью груди. – Чужой человек, а из такого дерьма вытащил… Если бы не он, меня бы не было. Я только утром это понял, когда протрезвел, и сказали, что он… Его… Легче тебе от этого не станет, но я с того дня ни капли. Даже курить бросил. Дом этот видишь? Все своими руками. Думал мать сюда привезти, но сначала нужно было… Работа… Ремонт… На работу устроился – сначала грузчиком, потом токарем, сейчас крановщик. Работы много, дома почти не бываю. Но когда возвращаюсь – всегда Саню вспоминаю. Что умер вместо меня. И все, ничего больше не надо. Хозяев дома нашел, заплатил им, чтобы честно. Немного, ну, сколько смог, остальное потом, постепенно. Теперь это все мое. А ведь приехал – дерьмо дерьмом. Ничего не помню, как в тумане.
– А ваша мама?
– Что?
– Вы хотели привезти сюда маму. Что вам помешало?
– Убили ее. Может, чаю, Майя? Черный или зеленый? С сахаром?
Меня трясет. Пока его нет, я набираю тетю Полю. Сегодня они с Митей должны были идти к педиатру. Я не журналист и не умею правильно задавать вопросы. В этом доме погиб мой папа. Но то, что Константин встал на ноги, дает мне надежду.
– Майя! Ты еще долго?
– Не знаю.
– У нас тут… Митя на осмотрах-то и не бывал, не водили его. А надо каждый месяц.
– Да ладно, – улыбаюсь я. – Он же здоровый, это видно.
– А педиатр сказала, с рождения вичевой. Про нашего Митеньку – вичевой…
– Черный или зеленый?
Я не отвечаю. Сначала меряю шагами крошечную комнату, потом подхожу к окну и отодвигаю штору.
– Что нам теперь делать, – шмыгает в трубку тетя Поля.
Не знаю. Не знаю. Видосы из «Ютьюба». Терапия. Кажется, с этим можно жить.
Там, за окном, на заднем дворе дома – вагончик Джона. И я действительно не знаю. Обещаю перезвонить и заново включаю запись, но не успеваю отойти от окна.
– Я заварил, – говорит Константин и ставит чашки на стол так осторожно, словно они могут взорваться.
Мы чинно садимся на свои места. Я уже слышала его голос. Это он палил по Илье, Джону и Стасе, стоя на крыше вагончика, который торчит теперь на заднем дворе.
– Константин, что случилось с вашей мамой?