III
К нему тут привыкли все: колодец, коза, корова.Кобыла и балагула. Ночная звезда. Иегова.Он отталкивается от травы. Он восходит без лестницв шатающееся небо. Ведь оно без него исчезнет.Он понимает мир, как младенец сосок багровый,с звёздочкой молока, с мычащей в яслях коровой,с курами на дворе, козой, корку жующей,с Господом Богом на небе и на иконах живущимкротким Христом-Спасителем, солдатом, пьющим с подружкой;она у него на коленях, он — с недостаточной кружкой,с умной рыбой в воде, с невесомым раввиноммежду звездой и луной, над местечком родимым…Знает скрипач, что нужно нам для полёта простого,вот он сидит на крыше, там где был нарисован.
* * *
Зазвенел звонок, то ли школьный, то ли ларёк ограбили,то ли кино уже началось, а лимонад не допит,и плывут облака над дворами, кресты над кровлями…город в сентябре похож на шар воздушный.
Листья влетают ко мне в растворённую форточку,листают стихи, застрявшие в кареткепишмашинки «Москва», задирающей жестяную горсточкук ненадёжному потолку на Малом Каретном.
Неохота вставать. Бриться. Мои свиданияв последнее время назначаются посрединемедного провода. Узкого места, куда непридёшь без электричества телефонных линий.
Это, наверное я накрутил. Ну и ты, быть может.Наши регистры гуляют, как Бойль с Мариотом.Клёны швыряют листья в летящие лужи.Бульвар похож на ветерана с янтарным аккордеоном.
* * *
Здравствуй, смотрительжёлтого-рыжего-чёрного.Ветра сырого. Воспалённого горланеба нечёткого.Смотри, голаяроща унижена.Отворачивается, стыдливая.Земля голодная, чернокнижная,своё варево торопливо —жизнь — дожирает, неопровержимо приближена.Так лис нами будет:сон приснится, раздрызганный в капли,в землю вопьются (на лицах пудра)прихорошенные — в чрево её перемалывающее, полумёртвое,червивое, вскрываемое лопатой,в мокрое корье, в комья перетёртые,в грубую крупу,подаваемую ко ртураспадом.
* * *
Мы живём в эпоху торжествующих кретинов.А букашки ползут наклоняя травку.От того что я вижу может вырвать.Особенно чётко на беленькую бумагу.
От меня отшатываются при встрече.С таким лицом не подходят к дамам.Видно в нём начертано то «далече»,где на весь свой век нахлебался сраму.
Журналист зажужжал — заработал денег!Щелкопёр натрещал — 30 тыщ курьеров!Разбудите архангела Гавриила.Я давно не слышал чарующих звуков.
* * *
Человек падает под горизонт,вдруг… ни крика, ни всплеска, —всё вспоминаю его лицобез воскового блеска,скоропожатье его руки —сухонькое касанье,круглые веки — порх — мотылькиблёклые над глазами, —слышал теперь синегубка емустала подружкой милой,глупо всё вышло, не по уму,с этой его могилой, —а хороша она — не хороша,не распознать сквозь дымку,с ней неодиноко лежать,навзничь вечность в обнимку, —вот она кровная с миром связьсемени с прахом, влагой,то что питает тоску и страсть,обречённой отвагой,всякой земле он песка родней,глине любой, подзолу…в каждой былинке теперьзвучней арфа поёт Эола.
* * *
Протопопа упрямого тёмная речьпродирается к небу,дабы небо стеречь.Принимая из рук палача крохи хлеба, —пировать на дыбах, — да вроде юлы на колы,быть на дыбу насаженным,не изрекая хулы —но хвалы Богу доброму — абы — Богу-то страшному.Так отвергни, — ему говорят, — Отступи!Либо пусть явит чуда! —и из ямы, в червях, протопоп возопит, —— С кем же буду тогда… с кем буду…
* * *
Просыпайся, дружок, просыпайся.Голубые глаза открывай.Я тебя, лейтенантик запаса,подсажу в ленинградский трамвай.
Через день начинается лето,набухают любовью сады.Небо птицами насквозь пропетои всплывают дворцы из воды.
Мне с тобой, рядовому бродяге,часовому болезной луны,в невоенной шататься рубахепо зелёным траншеям весны.
И кружа над Невой и мостамив неотвязном пуху тополей,слышать будущего нарастаньев легкомысленной жизни моей.
Будто трубы трубят золотыенад землёй высоко в тишине,где мы ходим с тобой, молодые,по одной ленинградской весне.