Словно...
Но ведь это и был мой дом. Я почувствовал это интуитивно, почти не удивившись; лишь легкое покалывание у корней волос напоминало о странности ситуации. Гостиная была обставлена точно так же, как в доме доньи Микаэлы, и дверь налево, та, что здесь, несомненно, вела в большой зал, была моей дверью, дверью, ведущей в мою комнату.
Я заставил себя остановиться перед дверью, мне не хватало каких-то крох силы воли, чтобы немедленно осуществить уже задуманное бегство; еще чуть-чуть и — тут я услышал, как в моей комнате кто-то кашляет.
Получилось все точно так же, как и со звонком, руки опередили сознание и волю. Дверная ручка, такая знакомая, привычно повернулась, и путь в зал был открыт. Но нет, не в зал, а в мой рабочий кабинет. Мой целиком и полностью. Настолько полно и точно скопированный, что — для пущей полноты и точности — за столом в углу сидел я, погруженный в чтение Библии Лютера, возлежащей на деревянном пюпитре. Я, в своем старом халате в синюю полоску, в кожаных тапочках — тех, что мама подарила мне прошлой осенью.
Одна мысль крутилась у меня в голове. Признаюсь откровенно, — несмотря на всю литературщину и мелодраматическую жалостливость таких размышлений, — я решил, что: «О ужас, теперь нам с ним придется общаться. Беседовать, ну и так далее». Пораженный этой мыслью, я отбросил последние попытки к самостоятельным действиям и застыл, словно неодушевленный предмет, прислонившись к двери, словно составной элемент привычно развивающейся, ежедневно повторяющейся сцены, этакий сторонний наблюдатель, в котором страх парализован ужасом.
Я увидел себя, заглядывающего в словарь Фоля, услышал, как мой собственный голос, чуть измененный — словно на пластинке — стал торжественно декламировать библейские строки. Корнилий призывал Петра на мощно звучащем немецком языке, призываемый же, вняв некоему гастрономическому видению, спешил в дом своего повелителя, проповедуя Слово Божие, — в общем, все то, что я прервал, выходя из дома, там, у доньи Микаэлы, здесь продолжалось без каких бы то ни было остановок. Вскоре я увидел, как я откладываю книгу и включаю радио; я прошел мимо себя, поставил греться чайник и, когда из приемника послышалась какая-то инкская песня, начал тихонько насвистывать мотив, ad hoc[10] неплохо подражая ее северным модуляциям. И все это — не замечая моего присутствия, не удостоив меня ни единым взглядом, словно впав в прострацию при исполнении ритуала приготовления мате под музыку, или же — с безразличием, с которым мы, проходя мимо зеркала, скользим взглядом по собственному отражению. Мне пришлось выслушать сообщения о том, что бомбардировщики «либерэйтор» стерли с лица земли остров Пантеллерия, что король Георг прибыл в Африку и что солдаты, увидев его, запели «For he's a jolly good fellow»[11], а также, что генерал Педро Пабло Рамирес готов пресечь и не допускать впредь спекуляции товарами первой необходимости. Стемнело, я включил свет; поставив кресло поближе к столу, я взял первый том «Renaissance in Italy»[12] Саймондса и погрузился в чтение, время от времени улыбаясь, делая пометки, яростно споря с чем-либо, а порой — явно с удовольствием выражая свое согласие с мыслями автора. А вскоре — да, как раз в это время мне бывает необходимо опорожнить мочевой пузырь, — я встал, подошел к двери и, миновав меня, вышел из комнаты. Актер покидал сцену; у зрителя хватило мужества поступить так же, но направиться в другую сторону, на улицу, чтобы, как безумцу, обрести вдруг вновь осознание абсолютной невозможности происходящего.
Наконец — и только мне известно, что действительно означает это слово, — я вернулся домой. Время шло к ужину, и я решил предупредить свою добрейшую хозяйку о том, что намерен обойтись сегодня без ее запеченного мяса и свежего салата. Донья Микаэла внимательно посмотрела на меня и сказала, что я изрядно бледен.
— Холодно на улице, — зачем-то брякнул я невпопад. — Пойду лягу спать. До завтра.
Проходя дворик, я услышал: пришедшая вслед за мной одна из дочерей хозяйки жалуется на жару и духоту на улице. Опустив голову, я поспешил скрыться в своей комнате.
Здесь все было по-прежнему. Я обнаружил Библию открытой на той самой странице, на которой оставил ее после обеда; рядом лежал карандаш, чуть поодаль - словарь Фоля. По соседству с ним - томик стихов Гуго фон Гофмансталя, расшифровкой которых я как раз начинал заниматься. Ни в обстановке, ни в атмосфере не было ничего, что бы отличало их от повседневной мягкой комфортности, готовности всячески потакать моим капризам и привычкам.