Благодаря этому распоряжению в городе на Неве не тронули даже памятник императору Николаю I, отправившему на казнь декабристов. Однако «оставаться на месте» отнюдь не означало «оставаться предметом почитания». И очень характерно в этом смысле революция обошлась со знаменитым конным памятником Александру III в Петрограде на Знаменской площади. По решению Петросовета в 1922 году на нем высекли стихи Демьяна Бедного, озаглавленные «Пугало». Четверостишие было написано как бы от имени покойного царя:
Ленин одобрил и приветствовал эту надпись. Хотя о Демьяне Бедном он высказывался по-разному: с одной стороны, ценил его, называя «тараном нашей революции». Но порой отзывался о его стихах без особенного восторга: «Грубоват. Идет за читателем, а надо быть немножко впереди»; «Вульгарен, ах, как вульгарен; и не может без порнографии».
«Как бы заставить куранты исполнять «Интернационал»?
Во время боев в Москве между красной, черной и белой гвардиями в кремлевские куранты угодил орудийный снаряд, и часы остановились. Прохожие могли наблюдать, безусловно, яркую символическую картинку: стрелки на главных часах Российского государства застыли в неподвижности… Летом 1918 года Ленин озабоченно спрашивал: «Как бы нам все-таки починить часы на Спасской башне и заставить куранты исполнять «Интернационал»?.. Надо, чтобы и эти часы заговорили нашим языком».
И вот в сентябре того же года куранты были исправлены и пошли вновь. Теперь вместо «Коль славен наш Господь в Сионе» они стали поочередно вызванивать другую музыку — «Интернационал» и «Похоронный марш» («Вы жертвою пали…»). Впервые услышав эти мелодии, Ленин был искренне растроган… В эти дни он как-то принимал в своем кабинете Луначарского, который в свое время сильно переживал по поводу разрушений в Кремле. (А потом — возражал против переезда в древнюю столицу.) Тут заиграли куранты — в кабинет донеслись звуки «Интернационала». Владимир Ильич поднял палец и весело спросил: «Слышите? Пошли часы-то!»
Н. Устрялов считал это одним из ярчайших проявлений перерождения большевиков: «Природа берет свое… Нам естественно казалось, что национальный флаг и «Коль славен» более подобают стилю возрожденной страны, нежели красное знамя и «Интернационал». Но вышло иное. Над Зимним дворцом, вновь обретшим гордый облик подлинно великодержавного величия, дерзко развевается красное знамя, а над Спасскими воротами, по-прежнему являющими собою глубочайшую исторически-национальную святость, древние куранты играют «Интернационал». Пусть это странно и больно для глаз, для уха, пусть это коробит, — но, в конце концов, в глубине души невольно рождается вопрос:
— Красное ли знамя безобразит собою Зимний дворец, — или, напротив, Зимний дворец красит собою красное знамя? «Интернационал» ли нечестивыми звуками оскверняет Спасские ворота, или Спасские ворота кремлевским веянием влагают новый смысл в «Интернационал»?»
И в середине 40-х годов ожидания Устрялова сбылись: древняя символика Московского Кремля взяла верх над символикой революции и стала вытеснять ее. Революционные гимны зазвучали нестерпимо фальшиво в атмосфере наступившей эпохи. И колокола курантов настроили заново — они заиграли теперь иную, величаво-торжественную мелодию…
«За новым искусством нам не угнаться». Ленин не был равнодушен к искусству, но никогда серьезно не занимался им. Его больше интересовала связь искусства с историей и жизнью. К примеру, показывая товарищам архитектуру Парижа, построенные при Наполеоне III громадные кварталы, разрезанные красивыми, широкими улицами, Владимир Ильич хитро спрашивал: «И как вы думаете, для чего?» — И сам же отвечал: «Для продольного артиллерийского огня…»
Так оно и было: широта улиц облегчала войскам борьбу с народными восстаниями…
Один из товарищей Ленина вспоминал, как в Лувре у статуи Ники Самофракийской тот шепотом говорил ему: «Смотрите… на это чудо древней эллинской культуры. Изумительное, нечеловеческое создание!..»
В годы первой русской революции Ленин однажды заночевал в квартире, где была целая коллекция хороших изданий о лучших художниках мира. Владимир Ильич так заинтересовался этими книгами, что просидел над ними ночь напролет. Наутро он заметил Луначарскому: «Какая увлекательная область — история искусства… Вчера до утра не мог заснуть, все рассматривал одну книгу за другой. И досадно мне стало, что у меня не было и не будет времени заняться искусством».