— Все живы?
— Разве в самом деле стреляли? — удивился Ленин.
— А то как же! — отвечал водитель. — Я думал, никого из вас уже и нет. Счастливо отделались. Если бы в шину попали, не уехать бы нам. Да и так ехать-то очень шибко нельзя было — туман, и то уже на риск ехали.
У Владимира Ильича так и осталось некоторое сомнение, было ли это настоящее покушение. Оппозиционная газета «День» 3 января опубликовала рассказ Ленина об этой истории, будто бы произнесенный «в кругу интимных друзей и комиссаров»: «Мне же показалось, что был лишь один, продолжительный выстрел, очень похожий на звук лопнувшей шины. Когда затем Платтен нагнулся к стеклу… он пальцем — в автомобиле было темно — нащупал отверстие от пули. Впрочем… вряд ли отверстие в стекле сделано пулей, так как оно оказалось с неровными краями, и притом настолько, что когда товарищ Платтен просунул туда палец, он оцарапал его об острие стекла. Между тем, если бы отверстие в стекле было от пули, оно было бы кругло без какого-либо острия…»
Максим Горький в своей газете «Новая жизнь» прямо высказал мнение, что никакого покушения не было вообще, просто «некий шалун или скучающий лентяй расковырял перочинным ножиком кузов автомобиля, в котором ездил Ленин».
По факту покушения началось следствие. Ленин, узнав об этом, заметил: «А зачем это? Разве других дел нет? Совсем это не нужно… Что ж тут удивительного, что во время революции остаются недовольные и начинают стрелять?.. Все это в порядке вещей…»
Вскоре по делу о покушении арестовали трех офицеров. Они не отрицали своей вины. «Я докладывал Владимиру Ильичу о ходе дела, — вспоминал Бонч-Бруевич, — и он, подвергавшийся смертельной опасности от пуль этих молодых людей, был самым трудным препятствием в деле расследования. Он, словно защитник этих подсудимых, ставил мне всевозможнейшие вопросы, — то сомневаясь в достоверности материала, то требуя новой проверки, казалось бы, совершенно ясных сведений, и все более и более заинтересовываясь личностью покушавшихся».
«Да так ли все это? Да верно ли? Смотрите, нельзя так… Нет, это надо доказать… Это может каждому показаться… Эти показания недостаточно достоверны…»
Спросил, получают ли арестованные газеты и посоветовал: «Вы им побольше литературы, книг давайте читать…»
Из газет подследственные узнали о начавшемся немецком наступлении. И — попросились добровольцами на фронт. Между Лениным и Бонч-Бруевичем состоялся последний разговор об их судьбе.
— Владимир Ильич, они просят бросить их на фронт, на немцев. Виновность их вполне доказана…
Ленин с полуслова понял, о ком идет речь.
— Освободить, сейчас же! Хотят на фронт — послать!..
— А дело?
— Дело кончено…
«Пускай поживут молодые юнцы, — весело заметил потом Ленин, — осмотрятся, поучатся и подумают…»
Возможно, преувеличенная «заботливость» и мягкость Ленина по отношению к своим несостоявшимся убийцам отразилась в одном из анекдотов 60-х годов. В этом анекдоте Ленин распоряжается:
— Расстреляйте этого товарища! Но сначала — чайку, чайку!
«Они с нами драться будут». Надо сказать, что Ленину вообще было свойственно определенное сочувствие своим врагам, даже вооруженным. Скажем, восставших в Кронштадте матросов в 1921 году он называл «несчастными кронштадтцами», в то же время решительно выступая за подавление мятежа.
Б. Волин в 1920 году стал описывать Ленину участников крестьянского восстания под Костромой. «Я рассказал… о том, что я увидел, войдя в избу, где содержались арестованные главари восстания.
— Представьте себе, Владимир Ильич, — говорил я, — мужики и бабы, очень рослые, кряжистые, черные, настоящие потомки стрельцов, как будто сами сошли с картины Сурикова «Утро стрелецкой казни».
Ленин даже остановился:
— А разве там были стрельцы? Как они там очутились?
И я рассказал Владимиру Ильичу, что мне сообщили…
Предки восставших были стрельцами, сосланными Петром I в костромские леса»…
Иногда Ленин почти любовался своими врагами. Так, в 1918 году в Петрограде он с удовольствием наблюдал за парадом казаков. Мария Скрыпник вспоминала: «Ленин особенно любовался процессией казаков, хотя и добавил:
— А ведь они с нами драться будут».
«Ничего, со всяким революционером это может случиться». Самый запоминающийся, пожалуй, эпизод в биографии Рахметова — уже описанный случай с гвоздями: Рахметов провел всю ночь, лежа на гвоздях. Перепуганную его окровавленным видом хозяйку он успокаивал словами: «Ничего, Аграфена Антоновна». Однако она побежала за лекарем. «Какое, ничего! — восклицала она испуганно. — Спаси, батюшка-лекарь, боюсь смертного случаю. Ведь он такой до себя безжалостный…»