такая мука, которую невозможно вынести без виски. (С дрожью, с
ожесточением, в припадке презрения к самому себе.) Под конец всякая
реальность становится совсем уже непереносимой; ты готов скорей
голодать, лишь бы не стряпать обед; готов ходить в грязи и лохмотьях,
лишь бы не мыться и не штопать платье; дома поедом ешь жену и колотишь
ее за то, что она не ангел, а она презирает тебя за то, что ты не
герой; и ненавидишь всех окружающих за то, что они такие же неряхи и
бездельники, как и ты сам. (Понизив голос, как человек, делающий
постыдное признание.) И все время смех, бессмысленный, ужасный, злобный
смех. Пока ты молод, ты пьянствуешь вместе с другими молодыми парнями и
сквернословишь вместе с ними; и так как сам ты беспомощен и не умеешь
ни помочь им, ни подбодрить их, ты скалишь зубы, и язвишь, и
издеваешься над ними - зачем они не делают того, чего ты сам не смеешь
сделать. И все время - смех, смех, смех! Вечное издевательство и вечная
зависть, вечное шутовство, вечная хула, и поругание, и осмеяние всего
на свете; и, наконец, когда приезжаешь в страну, где люди каждый вопрос
принимают всерьез и всерьез на него отвечают, тогда ты начинаешь
смеяться над ними за то, что у них нет чувства юмора, и кичишься своим
беспутством, как будто оно ставит тебя выше их. Бродбент (под влиянием красноречия Дойла настраивается на торжественный
лад). Не отчаивайтесь, Ларри. У Ирландии большие возможности. Гомруль
совершит чудеса под английским руководством. Дойл (останавливается с разгону, губы его против воли раздвигаются в
улыбку). Том, почему вы мои самые трагические минуты выбираете для
самых неотразимых проявлений вашего юмора? Бродбент. Юмора! Я был как нельзя более серьезен. Что вы хотите сказать? Вы
думаете, что я не серьезен, когда говорю о гомруле? Дойл. Я уверен, что вы серьезны, когда говорите об английском руководстве. Бродбент (совершенно успокоенный). Разумеется. Самое важное - это наше
руководство. Мы, англичане, должны отдать все наше умение управлять на
службу другим нациям, менее одаренным в этом отношении, пока они,
постепенно развиваясь - в условиях полной свободы, - не дорастут до
нашего уровня и не станут способны сами управлять собой. Вы меня
понимаете? Дойл. Понимаю. И Роскулен тоже вас поймет. Бродбент (весело). Конечно, поймет. Так что, видите, тут все в порядке.
(Подвигает свой стул к столу и усаживается поудобней, готовясь
наставить Дойла на путь истинный.) Вот что, Ларри. Я очень внимательно
выслушал все, что вы говорили об Ирландии; и я не нахожу решительно
никакой причины, почему бы вам не поехать со мной. К чему все сводится?
Просто-напросто к тому, что, когда вы жили в Ирландии, вы были еще
очень молоды. Все это зубоскальство, и пьянство, и неприкаянность вы
найдете и в Пэкгеме, не только в Доннибруке. Вы смотрели на Ирландию
глазами ребенка, поэтому и видели одно ребячество. Поедем со мной, вы
увидите ее глазами взрослого мужчины и получите о ней более выгодное
представление. Дойл. В этом вы, может быть, отчасти и правы; во всяком случае, я знаю: будь
я сыном простого крестьянина, а не земельного агента, я бы сейчас так
не малодушествовал. К несчастью, если я поеду в Ирландию, это будет
свидание не с ирландским народом, а с моим отцом, и с тетушкой Джуди, и
с Норой Рейли, и с отцом Демпси, и с прочей компанией. Бродбент. Ну так что ж? Они порадуются, когда увидят, что Англия сделала из
вас настоящего человека. Дойл (пораженный этой мыслью). А! Вот тут вы попали прямо в точку, Том, с
истинно британским вдохновением! Бродбент. Вы хотите сказать - здравым смыслом? Дойл (поспешно). Нет! Здравого смысла у вас не больше, чем у гусака. Ни у
одного англичанина нет ни капли здравого смысла, и не было, и не будет.
Вы предпринимаете эту сентиментальную поездку по совершенно нелепым
мотивам; и голова у вас полна политической шелухи, на которую не
подманишь даже осла средних умственных способностей. И при всем том вы
умеете попасть мне не в бровь, а прямо в глаз этой простой истиной обо
мне и о моем отце. Бродбент (изумленный). Я ни слова не сказал о вашем отце. Дойл (не слушая его возражений). Вот он сидит в Роскулене, земельный маклер,
всю жизнь перебивавшийся с хлеба на воду, потому что он католик, а
помещики по большей части протестанты. И сейчас, когда земельные суды
снижают арендную плату и крупные владения благодаря новым земельным
законам дробятся на мелкие участки, он остался бы и вовсе нищим, если
бы из сборщика арендной платы не превратился в сборщика взносов по
долгосрочным земельным ссудам. А потом уже и сам приобрел крохотный
участок. За последние двадцать лет он вряд ли хоть раз выезжал из дому
дальше, чем в Этенмюллет. И тут вот являюсь я, из которого, как вы
сказали, Англия сделала настоящего человека. Бродбент (огорченный). Поверьте, я вовсе не хотел... Дойл. О, не извиняйтесь; ведь это правда. Конечно, кое-чему я научился в
Америке и еще в других захолустных и второстепенных странах; но главное
я получил от вас; именно живя рядом с вами и работая с вами в одной
упряжке, я научился жить в реальном мире, а не в воображаемом. Вам я
обязан больше, чем всем ирландцам на свете. Бродбент (качая головой и хитро подмигивая). Очень любезно с вашей стороны,
Ларри, дружище, но вы мне льстите. Приятно, когда тебе льстят, но это
все-таки сплошной вздор. Дойл. Нет, не вздор. Без вас из меня бы ничего не вышло, хоть я и не
перестаю на вас дивиться, на эту вашу дубовую голову, в которой все
мысли разложены по ящикам с водонепроницаемыми переборками, и ни в один
нет доступа для мысли, которая вам почему-либо неудобна. Бродбент (не сдаваясь). Совершеннейший вздор, Ларри, уверяю вас. Дойл. Вы согласитесь во всяком случае, что все мои друзья либо англичане,
либо принадлежат к деловому миру - тому, где ворочают большими делами.
Всю серьезную часть моей жизни я прожил в этой атмосфере; всю серьезную
часть моей работы я делал с этими людьми. А теперь представьте себе,