В это время и у Бориса Пастернака роман, который тоже не закончится, по его натуралистическому выражению, скрещеньем ног.
Любой русский замирает – роман Бориса Пастернака и Марины Цветаевой. Он был и остался только на бумаге – возможно, его даже не существовало у них в головах, в мыслях. Это был jam-session, как в джазе, когда двое садятся к роялю и с искренней страстью, на разрыв аорты, играют величайшую любовь, получая цветы и аплодисменты. Так и Пастернак бросался к письменному столу и писал все, что чувствовал и мог бы почувствовать, и Цветаева тоже не верила своему счастью – оказывается, можно получать такие тексты со своим именем в адресе, а самое главное – можно писать ему.
«1926 у Цветаевой – ее звездный год, когда она лихорадочно дирижировала двумя великими поэтами».
ГАСПАРОВ М. Записи и выписки. Стр. 58.
«Ее отщепенство <> через много лет выдало ее незрелость: отщепенство не есть, как думали когда-то, черта особенности человека, стоящего НАД другими, отщепенство есть несчастье человека – и психологическое, и онтологическое, – человека, недозревшего до умения соединиться с миром, слиться с ним и со своим временем, то есть с историей и людьми».
БЕРБЕРОВА Н. Курсив мой. Стр. 245.
С историей и людьми Пастернак, пожалуй, тоже не слился, и со временем путался: «Какое, говорите, у нас на дворе тысячелетье?» – но что-то жизнь для него обозначала: природа, женщина, ребенок. Он не увидел никогда хорошего любимого ребенка, но знал, что это – хорошо, как приметила все на свете видящая и всяким талантом злимая Ахматова: «И почему-то у него там везде дети».
То есть с жизнью его было чему связывать, он не родился самоубийцей, он не мог жениться на Цветаевой – он не смог даже себя заставить повести дело так, чтобы оказаться с ней в одной постели. Пережившие знают: страшно вспоминать то, что было с тем, кого не просто нет, а который выбрал и сделал ЭТО сам.
«Удивительно, но в мамином письме сказалась та же женская ревность, которая проявилась и у Марины Цветаевой, заявившей Пастернаку в это время о своем нежелании получать от него письма, подобные тем, что он пишет в Германию своей жене».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 164.
По счастью, и это сохраняет накал полярности в ее творчестве, Цветаева остается женщиной с женским самоослеплением: ослепляют ее и ослепляет она. Это все она выплескивает в письме Рильке, которому вообще нет до этого дела: и пишет, что Пастернак прервал с ней переписку, и кричит сама – это я ему сказала: «Хватит, нет!»
«Дорогой Райнер, Борис мне больше не пишет. В последнем письме он писал: все во мне, кроме воли, называется тобой и принадлежит тебе. Волей он называет свою жену и сына, которые сейчас за границей. Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за границы – хватит! Двух заграниц не бывает. Есть то, что в границах, и то, что за ними. Я за границей! Есмь и не делюсь. Пусть жена ему пишет, а он ей. Спать с ней и писать мне – да, писать ей и писать мне, два конверта, два адреса (та же Франция!) – тем же почерком, делать сестрами… Ему братом – да, ей сестрой – нет. Такова я, Райнер…»
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 164.
Цветаева, письма к которой он начинает подобным образом: «Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно… »
Марина Цветаева. Борис Пастернак. Души начинают видеть.
Письма 1922—1936 гг. Стр. 262. Публикатор в данном случае не ревнивый Жененок.
Как частный человек, Евгений Борисович Пастернак достоин всяческого уважения, и со страниц книг, которые он составлял и комментировал, появляется образ правдивого, трудолюбивого, благодарного сына и милого человека. В этом качестве он заслуживает полагающегося отношения (и даже больше, чем он просит, – деликатной отстраненности, неприлично же пристально наблюдать и судить незнакомого человека, ведь как частный человек он относительно мало с кем знаком).
Но, вступив в качестве автора – и героя – в литературный контекст, он не может рассчитывать на иное место, кроме как Жененка, взявшегося судить персоналии мировой литературы с точки зрения добродетельного сына, защищающего никого не интересующую честь безымянной мамочки. Е.Б. Пастернак, составитель сборника «Переписка Бориса Пастернака с Евгенией Пастернак», пишет, что Райнер Мария Рильке прервал переписку с Мариной Цветаевой из-за того, что та употребила циничное выражение по отношению к мамочке некого Жененка – наверное, «спать с ней»…
«Письмо Цветаевой не сохранилось, но о его содержании можно судить по цинично откровенному пересказу, который она послала Рильке 14 августа 1926 года. Эгоистическая жесткость этого чувства вызвала строгий отпор со стороны Рильке, оборвавшего после этого свою переписку с ней».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 164.
Переписка оборвалась по совершенно не имеющим отношения к цинично поруганному достоинству мадам Пастернак причинам. Во-первых, 30 декабря того же года, через четыре месяца после получения упомянутого письма, Рильке умер. В августе он был уже предсмертно болен, но в своем действительно эгоизме Марина Ивановна (а если б творческие люди не были эгоистичными и заботились бы только о нас с вами, о чем бы они нам писали? Как бы свою душу перед нами разверзали, если б только о наших житейских делах пеклись?) на его сетования о плохом здоровье внимания не обращала, а Е.Б. Пастернак, например, и на смерть не обратил. Во-вторых, в письме содержались гораздо более напрямую относящиеся к нему (Рильке) слова, к которым он лично, не учитывая ничьих других интересов и чести незнакомых дам, не прислушивался: «Если ты в самом деле, глазами, хочешь меня видеть, ТЫ должен действовать, т.е. „Через две недели я буду там-то и там-то. Приедешь?“. Это должно исходить от тебя. Как и число. И город… Да, еще одно: денег у меня нет совсем <> Хватит ли у тебя денег для нас обоих?» Далее А. Саакянц, не дочь и не племянница, пишет: «На это письмо Цветаевой Рильке ничего не ответил. Любовь, как всегда у Цветаевой, закончилась разминовением».
СААКЯНЦ А.А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. Стр. 467.
Не родственная, но еще более крепкая связь и поклонение – в слове «разминовение», вот и все. В-третьих, сам Рильке, который – человек, а не орудие приструнивания распоясавшихся дамочек, всегда роящихся вокруг видных, талантливых и особенно вокруг входящих в славу и моду женатых мужчин. «У него была потребность жить вполголоса, и потому больше всего раздражал его шум, а в области чувств – любое проявление несдержанности», – с тонкой проницательностью замечал Стефан Цвейг. Он приводит слова молодого Рильке: «Меня утомляют люди, которые с кровью выхаркивают свои ощущения, потому и русских я могу принимать лишь небольшими дозами: как ликер».
Там же. Стр. 267—268.
Марина Цветаева, конечно, сошла с ума от самой возможности переписываться с Рильке и Пастернаком – пусть они никто были не нужны друг другу, но говорить про них все-таки можно было, и она говорила (писала) много, страстно и совершенно несдержанно. Рильке подходил гораздо менее Пастернака для этого жанра, а за четыре месяца до смерти вчитываться в едкие, реальные, имеющие конкретные цели перепалки по поводу чужой жены и сына; знать, что Марине Ивановне тридцать четыре года и все это так далеко от вечности… – возможно, эта часть письма Цветаевой была ему наименее интересна. Но Жененок округляет глаза и многозначительно шепчет: очень циничное выражение – «спать с ней», надо же! Конечно, Рильке прервал переписку из-за такой вульгарности.
«А мне от ее писем часто больно. Значит, ТАКИХ писем не должно быть». Не значит ли это чего-нибудь другого? « … и Марине, и тебе, и мне должно казаться естественным ТВОЕ желание читать мне письма».
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 171.
Женя пишет очень чистенько, очень справедливо, и с житейской точки зрения все совершенно так и должно быть, и все мы должны соглашаться с мемуаристами, что Женя была «вровень» с Пастернаком – но лучше все-таки отстранить ее от руления судьбами русской литературы.