Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 175.
Тогда она придумала печального банкира, Фейхтвангера. Проиграла.
Никакая женщина никого не выбирает. Она только готовится к выбору, чтобы ее выбрал тот, кого бы выбрала она. Кого могла выбирать Соня Берс, молоденькая барышня Софья Андреевна – по жесткому немецкому воспитанию она называлась для всех молодых людей своего круга только так? Кроме друзей братьев, воспитанников училища правоведения, выбрать она могла, по старинному знакомству со стороны матери, незаконной ветви близкого Толстым семейства, и молодого графа Толстого, как сделала ее старшая сестра Лиза (помните Веру из «Войны и мира»?): «две гувернантки <> по очереди напевали старшей сестре, что граф увлечен ею. <> Лиза сначала равнодушно относилась к сплетням, но понемногу и в ней заговорило <> сердце».
Так же могла выбрать и Сонечка. И что? Выбор, сделанный в том круге, который уже предварительно выбрал мужчина, – это еще хуже, он оставляет ей еще меньше свободы. Хотя: «Я достойна такого-то, я даю ему знак» – действительно, это очень много. Срабатывает очень часто, но к выбору женщины отношения не имеет. Мужчину расхолаживает – согласная на него женщина автоматически переходит в разряд тех, которых не нужно добиваться, а значит, надо поскорее распрощаться. Если подобная история затягивается и затягивает, захватывает надолго обоих, то это тот самый счастливый случай, к которому не подготовишь никакими теориями. Лев Николаевич Толстой не был «выбором Софи». Любви ее страстной и преданной к нему на всю жизнь это нисколько не помешало. Не помешало и увлечению-посмешищу композитором (у нее тоже все писатели, композиторы) Сергеем Танеевым, после смерти самого (последние – они всегда самые) любимого сына Ванечки, лет в пятьдесят с хвостиком.
Такое случается часто, со вдовами – постоянно, женщины не видят особенной разницы в мужчинах. Она (Софья Андреевна) была выгоревшая, почти как Зинаида Николаевна, но Толстой был ей как каменная стена, и она билась, трепыхалась от своей тоски, не знала уж, что и придумать. Смотреть всем было неприятно. И все понимающему супругу, конечно, хотелось бы от жены большего мужества. Зинаиде Николаевне побиться головой было не об кого, и она окаменела сама. Эти истории не о любви. О любви – то, что во время невыбранного женщиной брака любовь возникает с тем большей вероятностью, чем рациональнее был выбор мужчины. Поэтому нигде не сказано, что любви женщины надо просить и что ее можно добиться. Удачно составившая партию Женя Лурье в 1942 году, через десять лет после разрыва с мужем и уходом его к другой, пишет письмо победившей орлицу горлице. Имя этой победы – любовь, она не могла не возникнуть, потому что эта история, пусть бледная, бесцветная, но была в жизни Пастернака и была задумана для чего-то. На небесах все истории записаны не в земной поступательной линейности, что-то там, может, и сзади наперед; движение есть – и ладно, ради него и затевалось. История любви Жени и Бориса рассказана с конца. В любви Жениной Пастернак уже не сомневается, но она ему уже не нужна.
Письмо из Ташкента. И Пастернак с Зиной, и Женя с Жененком в разных городах по эвакуациям; Пастернак на короткий срок вырывается из Чистополя в Москву, улаживает там разные дела, ходит по улицам, ездит на электричке, живет один, холостяком, разлюбивший двух жен вечный юноша, заслуживший свой поиск и свою юность. Ему очень плохо. «Если бы я был моложе, я бы повесился. Я не понимаю этой Москвы и людей кругом. Неужели никогда ничего не изменится?»
Существованья ткань сквозная. Борис Пастернак.
Переписка… Стр. 448.
В Москве, конечно, никогда ничего не изменится. Пастернак готовится к переменам в себе самом. Для него за четыре года произойдет много нового, он много увидит, и ему ничего не останется, как возродиться. Женя уже знает, к каким возрождениям он способен, и благодарна ему и за то, что она может стоять рядом с ним. «Ночью проснулась на мокрой подушке, из глаз сами собой лились слезы, не от горя, нет, какие-то теплые, радостные. Я годами привыкаю о тебе поменьше думать. И сегодня ночью я как-то ясно поняла, что очень хорошо удается выработать отношение к человеку, когда этот человек находится на одном месте, в одном состоянии. И вот он переезжает, возникает опять острое представление, и рывком тебя бросает к нему, ты следишь, ты все время видишь. Я могла бы в эту бессонную ночь написать тебе много горячих слов о своей преданности и о том, как близки и дороги мне твое состояние, твоя судьба и жизнь. А на таком далеком расстоянии, с мыслью, что, может, мы никогда не увидимся, это не стыдно и тебя ни к чему не обязывает».
Там же. Стр. 449.
Возможно, у этого романа появится когда-нибудь автор. Тот, кто напишет о ней, Жене Лурье, шаг за шагом, год за годом, поворот за поворотом. Почти за рамками той книги
останутся ее достижения в живописи и крупные запросы, уважительная преданность к ней Пастернака и общества – а будут только ее бездны и тонкие, чуть пульсирующие над рвущейся, раненой, вечно живой душой и трагической судьбой видимые только ей события. Будет благословенная долгота дней, ни один из которых не будет прожит машинально, и Пастернак это не все и заметит, но тем хуже для него, он будет героем второго плана, фоном, задающим глубину ее перфомансу, задником, выполненным гениальным художником, – а примой, выбранной для этого спектакля из сонма претенденток, будет она, Женя. Точный и сильный выбор. Большой, подробный, поэтический роман в непоявившемся еще у нас жанре «биографии в английском стиле» (Лев Данилкин).
Утраченные и обретенные времена Евгении Владимировны, взрослая Люверс и девочка Одетта де Кресси, старая Жильберта.
Литературоведы по праву рождения
Все на свете принадлежит кому-то.
Написанное рукой Бориса Пастернака принадлежит его наследникам, и они своим наследством распоряжаются.
Е.Б. Пастернак об издании переписки своих родителей: «Сделать эту книжку было особенно трудно, потому что в ее основе – ранняя трагическая любовная история, первая (не совсем так) любовь двух молодых людей, окончившаяся браком, созданием семьи, просуществовавшей всего 10 лет. Поэтому я долго не решался предать гласности эти письма и подумывал даже об их уничтожении как слишком личных, слишком близких».
http://www.vestnik.com/issues/98/0623/koi/nuzov.htm
А как же насчет «не знающей себе равных эпистолярной лирики»? Право решать, что оставить потомкам, а что предать огню – не у Бориса Пастернака.
Поразительная молодость Пастернаков! Той истории, уходу Бориса Леонидовича из семьи – почти восемьдесят лет, а у сына болит так, что он готов уничтожить для человечества письма Бориса Пастернака из-за своей личной обиды за мать. И никакого на это нет закона, можно публично, для миллионной пастернаковской аудитории, сообщать о своей личной (к Борису Пастернаку никакого, кроме юридического и биологического, – или большего за Пастернаком не числится? – отношения не имеющей) воле, в компенсацию своего не слишком безоблачного детства распорядиться представлением о Пастернаке. Не наложить запрет на 50 лет, не назвать лиц, ухода которых следует дождаться, а просто, как сдирают старые обои, – бывает, и с легкой грустью – разорвать бумаги пастернаковских писем.