Сюжет картины трагичен. Кипарис поет о своем любимом олене, случайно им убитом (труп оленя у ног мальчика), и теперь молит богов, чтобы они превратили его в дерево, символ скорби и печали. Гиацинт же подрастет и будет соревноваться с Аполлоном в метании диска. Бог нечаянно разобьет голову своего любимца, из крови которого вырастут цветы.
Почему художник выбрал эту тему? Очевидно, было это нечто вроде отчетной работы, показывающей овладение искусством композиции (треугольник от коленок мальчиков к лавровому венку Аполлона), пространственных членений, цвета — как учил Пуссен — от золотисто-коричневых тонов переднего плана к размытой зелени горизонта. То, что мы здесь видим, выразилось как бы ненароком.
Никаких разъяснений не найдем и в переписке художника. Разве что в письме к Николаю Васильевичу Гоголю встречаем любопытный пассаж. «Я располагаю отправиться… в Перуджию, для наблюдения купающихся в Тибре лучшего класса людей, ибо в Риме купальни устроены в виде кабинетов, где ни щелки не оставляется для глаза наблюдательного». Можно вообразить нашего живописца, пытающегося найти щелочку в кабине, — картина, знакомая и современному читателю.
С легкой руки Павла Васильевича Анненкова, известного нашего туриста, знакомого со всеми, от Белинского до Карла Маркса, принято считать, что дружба Гоголя с Ивановым ограничивалась совместным посещением остерии «Заяц», популярной у русских художников, живших в Риме, да игрой по маленькой в бостончик в квартирке Гоголя на улице Феличе. Вероятно, так оно и было, тем более, что Анненков одно время сам жил в той же квартире, под диктовку Гоголя переписывая «Мертвые души». Были, однако, у наших гениев общие наклонности, возможно, не реализованные, но уж ими-то самими, наверное, осознанные.
«Они были сладки и томительны, эти бессонные ночи. Он сидел больной в креслах. Я при нем. Сон не смел касаться очей моих. Мне было так сладко сидеть возле него, глядеть на него… „Изменник!“, — сказал он мне. — „Ты изменил мне“ — „Ангел мой!“, — сказал я ему. — „Прости меня. Я страдал сам твоим страданием, я терзался эту ночь“… Я поцеловал его в плечо. Он мне подставил свою щеку. Мы поцеловались. Он все еще жал мою руку»… И так далее, с нарастающими восторгами. Что ж это за произведение? Далеко не всякий из тех, кто еще помнит изучавшиеся в школе «Тарас Бульба» и «Шинель», назовет автора. Гоголь! Редко издаваемая его новелла «Ночи на вилле». Собственно даже не сочинение, а дневник истинного происшествия.
В 1839 году в Рим приезжал великий князь Александр Николаевич, будущий император Александр II. В свите наследника находился двадцатитрехлетний Иосиф Виельгорский. Сын графа Михаила Юрьевича, известного разнообразными талантами и познаниями сановника, женатого на принцессе Луизе Карловне Бирон (внучке того самого, любимца Анны Иоанновны), он был среди детишек, избранных для совместных игр с цесаревичем. Молодой граф Иосиф болел чахоткой, болезнь его обострилась, и он умирал на римской вилле княгини Зинаиды Александровны Волконской. Гоголь, уже два года живший в Риме, естественно, был завсегдатаем салона Зинаиды Александровны. Знакомство с умиравшим Иосифом превратилось в истинную страсть — хоть трудно судить, преобладала ли в тридцатилетнем литераторе любовь к юношам вообще или же только к умирающим… Или же к трупам? Чего стесняться, чего в природе не бывает!
Увы, то, что мы знаем о Гоголе и Александре Иванове, делает маловероятными смелые предположения. Что-то им мешало — и, наверное, не общественные предрассудки (да были ли они в то время?) — но барьер, который человек сам ставит внутри себя, не решаясь раскрыться потому, что боится опошлить некий идеал, лелеемый в одиноком самосозерцании.
Что-то, однако, было — трудно отделаться от ощущения… Вот хлопочет Иванов о Ване Шаповаленко, на одиннадцать лет младшем, которому не уставал помогать, тогда как вечно клянчивший Ваня (даже и женившись) долгов не отдавал. У Гоголя, если захотеть, можно увидеть в переписке чуть не прямые признания.