изготовление серебряных и золотых вещей. После обручальных колец я научился делать кольца с коронками для
камней. Это было не особенно сложно. Сперва я гнул отдельно кольцо и коронку и отдельно их запаивал. Потом
я садился за полукруглый верстак, имевший в себе углубления для каждого за ним сидящего, и тоненьким
напильником пропиливал в коронке нужный узор. Золотые опилки при этом сыпались на кожаный фартук,
закрепленный в углублении верстака над моими коленями. Обмахнув щеткой золотые опилки с пальцев, я шел к
горну и там припаивал коронку к кольцу, положив предварительно у основания коронки кусочек золотого
припоя и дуя на него пламенем спиртовки через медную трубочку, согнутую под прямым углом. После этого
оставалось только подровнять напильником припой, обмыть кольцо в кислоте и передать хозяину на шлифовку.
О, я очень быстро усвоил это благородное мастерство и уже видел себя мысленно впереди не иначе, как в
окружении серебра и золота.
От Эриксона я начал ходить в финскую школу в Корппила. Приняли меня сразу во второй класс, так как я
уже умел немного читать по-фински. Но Эриксону не очень нравилось отпускать меня в школу, хотя к этому его
обязывал закон. Старшие ученики уже вышли из школьного возраста, и с ними у него было меньше хлопот, а из
меня он в течение зимы не извлек никакой пользы. Только летом я ему немного пригодился в хозяйстве и в
мастерской тоже кое-что выполнил самостоятельно. Но после лета снова подоспела осень, а это означало, что
меня опять надо было снаряжать в школу. Тогда он отправил меня обратно в Алавеси на усмотрение общины. И
на этом кончилась моя жизнь среди золота и серебра и оборвалась карьера золотых дел мастера.
Пока община заново решала мою судьбу, я сходил в Кивилааксо. Но Каарины я не застал. Три старушки,
сидевшие за прялками в ее домике, сказали мне, что она приезжала летом, но опять уехала, оставив часть своих
вещей у Орвокки Турунен. Я пошел на торпу Пентти Турунена. Вернее сказать, это была уже не торпа. Это была
его собственная земля. Пока рабочее правительство было у власти, оно издало закон, по которому все торпари
Финляндии получали в собственность обработанную ими землю. Этим оно доказало близость своей власти к
народу. С помощью немецких войск финские господа подавили всякие признаки свободы и установили в Суоми
свою власть, но даже она не осмелилась отменить этот закон, боясь противодействия своего народа. Она только
обязала торпарей выплачивать в рассрочку через банк стоимость арендованной земли.
И вот Пентти Турунен, работавший на пяти гектарах земли, принадлежавших Арви Сайтури, получил их
в собственность. Его можно было не спрашивать, какая власть была ему милее: та, что передала землю в его
собственность, или та, что никогда не собиралась этого сделать. У Ахти Ванхатакки тоже можно было не
спрашивать о таких вещах. Но Ахти Ванхатакки не повезло. Арви Сайтури еще до власти рабочих успел
отхватить от его торпы на правах жадного хозяина ту часть, которая прилегала к озеру и годилась для застройки
дачами. А та часть составляла больше двух гектаров. И получилось так, что к выходу закона рабочего
правительства, передавшего землю торпарям, Ахти Ванхатакки имел всего два с четвертью гектара.
Незадолго перед этим у него было намерение жениться. Его сосед Пентти Турунен женился в двадцать
лет и всю трудную работу по расчистке арендованного у Арви лесного участка и по превращению его в луга и
пашни проделал вместе со своей Орвокки. А Ванхатакки решил сперва превратить свою долю арендованной
лесистой земли в луга и пашни, а жениться потом. Это превращение он совершил в одиночку. Шесть лет ушло у
него на то, чтобы на месте леса образовался открытый плодородный участок, прилегающий одной стороной к
озеру Ахнеярви, другой — к болоту, а двумя остальными сторонами — к возделанным землям Арви и Пентти. К
тому времени ему уже стукнуло тридцать лет и была в Матин-Сауна подходящая девушка, которая не избегала с
ним встреч.
Но к тому же времени у Арви тоже появилось намерение, а если у Арви появляется какое-нибудь
намерение, то очень трудно его изменить. Как удалось ему урезать вдвое землю своего арендатора — это его
хозяйское дело. Но женитьба у Ванхатакки так и не получилась. Он пытался куда-то жаловаться на своего
бывшего хозяина. Но власть везде была новая. Ему посоветовали быть довольным тем, что он получил. Могло
быть хуже. И теперь ему ничего больше не оставалось, как надеяться на новое расширение своего участка. А
новое расширение можно было произвести только за счет болота, которое принадлежало тому же Арви.
Подходя к дому Пентти Турунена, я увидел невдалеке и маленький домик Ванхатакки с небольшим
скотным двором, где у него помещались вместе корова, свинья и овцы. Лошади у него не было. Вспахивал он
свой клочок земли на лошади Пентти.
Так они и жили рядом, два молодых, здоровых парня, Пентти и Ахти. Только у Пентти домик был чуть
покрупней, чем у Ахти, и хозяйственных построек вокруг него тоже было побольше. Кроме того, возле его
домика бегали две девочки, и в животе Орвокки шевелилась третья. А возле домика Ахти никто не бегал. Он
сам сидел возле своего домика, когда я пришел в их владения. А рядом с ним сидел Пентти. Они сидели на
ступеньках крохотного крыльца и курили свои трубки, ничего не говоря друг другу. Мне они тоже ничего не
крикнули, и я не стал сворачивать к ним, а пошел прямо к дому Пентти.
Для Орвокки я был, конечно, совсем чужой мальчик, Но когда я объяснил ей, кто я такой, и спросил
насчет Каарины, она охотно рассказала мне, что да, Каарина действительно приезжала и оставила у нее кое-
какие вещи До следующего своего приезда. Она и домик свой им оставила и сарайчик. Пентти готовится
перевезти их к себе. Из домика получится хорошая баня, а из сарайчика — курятник. Как видно, Каарина не
собирается сюда возвращаться на жительство. Она уже нашла своего Илмари, но не сказала где. Он все еще в
тюрьме, конечно. Она сказала, что он очень плох. Его сильно били по голове, и от этого он на некоторое время
тронулся в разуме. Когда она нашла его, он целыми днями сидел и смотрел на свою правую руку, словно не
понимая, что это такое. Он щупал эту руку левой рукой и как бы взвешивал ее, а потом снова клал на колено
ладонью вверх и смотрел на нее с удивлением. Но теперь он все чаще говорит вполне разумные вещи и
однажды даже узнал Каарину и спросил насчет русской учительницы. Пришлось Каарине ездить, узнавать. И
скоро она выяснила, что учительница умерла спустя несколько дней после того, как ее арестовали и увели из
приюта. Ее продержали ночь в нетопленом помещении, и она схватила воспаление легких, от которого некому
было лечить, А старую жену Ивана расстреляли по приговору военно-полевого суда. Каарине выкинули сумку
учительницы, уцелевшую в канцелярии судейского дома в Корппила среди всяких других вещей,
принадлежавших ранее осужденным на смерть. Ей сказали: “На, держи, если тебе нужна о ней память. Это
письма к ней от родителей. Можешь отослать их обратно и сообщить, что умерла от болезни”.
Но среди писем оказались еще кое-какие бумажки, кроме паспорта умершей, который был изъят. И среди
этих бумажек было свидетельство, причислявшее меня с согласия властей Великого Княжества Финляндского к
внутреннему гражданству России. Бумажка эта теперь ничего не стоила и, должно быть, поэтому была
оставлена без внимания. Но Каарина припрятала ее на всякий случай где-то внутри моего родного домика, а
остальное увезла с собой, чтобы послать почтой из Хельсинки в Петроград. Каарина плакала, рассказывая
Орвокки о смерти учительницы, и без конца повторяла: “Это я — то должна принести ему о ней такую весть! Я!