приюте. Итого шесть лет. Хватит с него. Я сам позабочусь, чтобы он не остался дураком.
О том, чтобы не остаться дураком, я мог, правда, позаботиться и сам, потому что всегда подозревал в себе
немалый запас ума. Но на всякий случай я держал это про себя, тем более, что бесполезно было бы пытаться
доказывать это Арви Сайтури. Он не любил длинных объяснений. Все, что он соглашался выслушивать, — это
ответы на свои вопросы. Он спрашивал, а я отвечал. Ни в каких иных моих словах, выходящих за пределы
ответа на его вопрос, он не нуждался. Однажды он, например, спросил меня: “К тебе не заходила Каарина, когда
брала остатки своих вещей у Орвокки?”. На этот вопрос нужно было ответить или “да”, или “нет”. А я ответил
длинно и путано. Я сказал:
— Не знаю. Разве она уже взяла? Я не знаю. И херра 1 Торниокоски, тоже ничего мне не говорил. Значит,
и он не знал. Но я думаю, что она еще приедет уже просто так…
И оттого, что я ответил так длинно и путано, он перебил меня и сказал:
— То, что ты думаешь, можешь оставить при себе. Меня оно не интересует. Меня больше интересует то,
что я сам думаю. А я думаю, что этот большой умный дурак, наверно, уже выпущен. Но где его найти — вот
вопрос.
Я понял, кого он хотел найти, и понял, зачем хотел найти. Это было бы нетрудно понять даже менее
умному человеку, чем я. Кожевенное хозяйство Арви Сайтури было в застое. Он сам иногда копался в нем, но
одному ему было слишком трудно поднять его заново, и поэтому он воздерживался от больших заказов по
выделке чужих кож, собираясь опять восстановить дело с помощью Илмари. Он не боялся, что Илмари убьет
его при первой же встрече. Нет. Он никого и ничего не боялся. Он стоял на каменистом холме в своих владениях
и, расширяя короткие ноздри навстречу ветру, вглядывался во все стороны своими глубокими глазными
щелями, быстро крутя головой туда и сюда. Что-то там, вдали, он видел такое, что еще не принадлежало ему, и
его неудержимо тянуло туда. Он садился на лошадь, он садился на велосипед, он садился на мотоцикл, и с
каждым разом его поездки захватывали все больше и больше пространства. А однажды он съездил на
мотоцикле в Ваасу и там узнал, что Илмари выпущен, но неизвестно, где поселился.
Тогда он дал объявление во все самые крупные газеты страны и в этом объявлении предлагал Каарине-
Ирме срочно прибыть за своей собственностью. Но и таким путем ему не удалось нащупать местопребывание
Илмари. Каарина не приехала. В следующем году он снова послал в газеты объявление, в котором
предупреждал, что ожидает ее до конца года, после чего вынужден будет снести приозерный дом. Это же
объявление для него повторили с последними известиями по радио через станцию Лахти. Но даже на это не
пришло отклика, и кожевенное хозяйство Арви осталось в прежнем застое.
Пришлось ему пока что приналечь на чесание шерсти. Вот для чего ему служил наш бывший приютский
дом, в котором я прожил почти три года. Он превратил его в настоящую фабрику. На месте кухни стоял
двенадцатисильный двигатель внутреннего сгорания с огромным маховиком. От него под самым потолком
первого этажа вдоль всего дома шел приводной ремень к трансмиссии. От этой трансмиссии в оба этажа
проходили другие приводные ремни, двигавшие валики шерсточесальных машин. На месте комнаты Веры
Павловны стояла машина, имеющая барабан, снабженный шипами. На этом барабане свалявшаяся овечья
шерсть разбивалась и разрыхлялась, проходя после этого валики со стальной щетиной, которые выталкивали
шерсть с другой стороны в виде пушистого, толстого слоя равномерной плотности.
От этой машины распушенная шерсть поступала к следующей, установленной на месте нашей бывшей
столовой. Здесь шерсть проходила первую основательную расческу. От второй машины шерсть, приобретя
дополнительную мягкость и рыхлость, поступала к третьей машине, занимавшей середину бывшей классной
комнаты. Третья машина выпускала из-под своих щетинистых валиков уже совсем воздушный слой нежной и
пышной шерсти, которая после этого подавалась сквозь отверстие в потолке на второй этаж. На втором этаже
стояли еще две машины, производившие пряжу — некрученую и крученую.
Верхние две машины обслуживала мать Арви. Нижние две — его жена. Меня он приучил следить за
двигателем, показав, куда и в каких случаях нужно подливать нефть или масло. Сверх этого я выполнял работу
у самой пыльной машины, разбивавшей шерсть. Если заказчик хотел получить из своей шерсти отдельно
черную и белую пряжу, я подавал на барабан в мелко расщепленном виде сначала всю его белую шерсть, а
затем черную. Если он, привезя к Арви черную и белую шерсть, желал взамен получить серую пряжу, то я уже в
самом начале подавал на шипы барабана его шерсть вперемешку. И, подавая на барабан шерсть, я одновременно
прислушивался к работе двигателя. Стоило ему несколько иначе застучать, как я спешил к нему, чтобы
увеличить поступление горючего в его цилиндр или налить масла в его ненасытные подшипники. Зимой это
была моя дневная работа — утро и вечер я проводил в коровнике, овчарне и свинарнике. Летом это была моя
вечерняя работа — утро и день уходили у меня на работу в поле.
Надо сказать, что сам Арви не так уже твердо отрешился от всего, что пахло русским. Русскому
помещику, например, купившему у него дачу, он поставлял мясо, свинину, картофель и молочные продукты,
совсем забыв о его богопротивной национальности. Такой заскок получился у него в памяти в то время. А если
ему удавалось провести ночь на озере, то он уделял русскому помещику часть улова. Он даже лодку
предоставил русским господам для прогулок по озеру. Так далеко зашла его забывчивость.
Из-за этой лодки у меня однажды произошла драка с тем самым красивым мальчиком, которого я
встретил когда-то на тропинке у озера. Я считал эту лодку своей, потому что она когда-то принадлежала моему
отцу. А мальчик оттолкнул меня от лодки. Но за свою собственную вещь я готов был драться с кем угодно и
поэтому кинулся на него с кулаками, не глядя на то, что он был выше ростом и сильнее меня. И, конечно, он дал
мне основательную трепку за это.
Но зато в следующее воскресенье, когда мы кончили гонять руллу 2, ему тоже влетело досыта. Влетело
ему, правда, не столько от меня, сколько от Ууно и Оскари, но все-таки влетело. А влетело ему за то, что он
1 Х е р р а — господин.
2 Р у л л а — ролик, катушка. Здесь — плоский кружок, отпиленный от круглого бревна.
меня ударил. Может быть, я и заслужил от него затрещину, потому что мало чем помог ему в игре. Мне было
трудно кидать руллу. Ууно и Оскари отпилили ее на этот раз от очень толстого березового ствола, так что она
получилась по крайней мере раза в четыре крупнее тех колес, что идут на детские тележки. Чтобы кинуть такое
колесо, нужно было очень крепко зажать его между большим и указательным пальцами. А я не мог зажать
крепко и кинуть далеко тоже не мог. А это и привело нас к проигрышу.
Ууно и Оскари кидали руллу вдоль дороги в нашу сторону одинаково сильно, потому что оба были
крепкие ребята и слыли мастерами по части руллы. А к ним обратно мог послать ее с такой же силой только
русский мальчик. Но, для того чтобы он получил право кинуть руллу обратно, он должен был остановить ее
своей палкой. А если рулла проскакивала мимо него ко мне, стоящему с палкой в руках примерно в двадцати
шагах позади него, то кидать ее обратно должен был я. И в это время Ууно и Оскари стрелой неслись к нам,
зная, что от моей руки рулла далеко не укатится.
И действительно, они останавливали ее своими палками прямо у меня перед носом и сразу же кидали в
нашу сторону. Русский мальчик не успевал отбежать, чтобы остановить ее на замедленном беге, и она с