лопатой землю вокруг молодых яблонь и ягодных кустарников, которые Арви выращивал у дачи русского
помещика, потом подвезти к ним от коровника две кадки навозной жижи и вылить ее на их корни. Плату за этот
молодой сад получал от Муставаара, конечно, сам Арви, а не я. Помимо того, я должен был в течение того же
дня наведываться к лошадям, которые паслись на лугу, привязанные к небольшим кольям. Когда они выгрызали
и вытаптывали траву вокруг своих кольев, я переводил их вместе с кольями на новые, нетронутые места. А для
того чтобы и по ночам им не оставаться подолгу на выеденном месте, Арви предлагал мне ночевать на лугу, в
одной компании с ними. И я ночевал. Это же помогало мне просыпаться до рассвета и раньше пригонять
лошадей домой для запряжки их в телегу, борону, косилку или плуг.
Когда Арви затеял постройку нового скотного двора, то и эта работа стала для меня как бы отдыхом в
промежутках между другими работами, захватывая также и воскресные дни. Для Ахти Ванхатакки она не была
отдыхом, потому что он за нее ожидал получить кусок болота. Ради болота он тесал те бревна, что мы
заготовили в лесу Арви и потом привезли. А я тесал и ворочал их ради отдыха от всякой другой работы. Так
назвал это Арви, пожелавший расширить свое молочное хозяйство еще за два года до того, как в страну пришел
застой. Плотников на этот раз он решил не приглашать и сам строил коровник вместе с нами, показывая нам
пример быстроты и опыта, ибо он, как всегда, все знал и все умел. Два года подряд пользовался я у него таким
видом отдыха в промежутке между работами, основными и промежуточными, составлявшими вместе с этим
отдыхом восемнадцать и девятнадцать часов в каждом дне моей жизни. И, только сидя в казарме города
Корппила, я почувствовал как следует, что это такое было — моя жизнь у Арви.
Что значила по сравнению с ней солдатская служба! Она была сплошным бездельем. Я толстел от нее,
наливался румянцем и даже вырос на полтора сантиметра. Самым трудным солдаты считали зимнее ученье,
когда нас разбивали в лесу на отделения и каждое отделение оставляли там на несколько суток наедине с
молчаливыми деревьями иногда при двадцатиградусном морозе. Они не любили лесных учений за их
трудность. Глупцы! Они не изведали того, что называлось у Арви Сайтури отдыхом. Даже отдыха у него не
изведали, не говоря уже о том, что называлось у него работой. А для меня эти прогулки по морозу были таким
же бездельем, как и сидение в казармах, как учение в летних лагерях, где мы купались, и загорали, и
встречались с деревенскими девушками.
Что стоило мне сделать по снегу небольшой переход на лыжах, потом растянуться на снегу, щелкая
затвором русской трехлинейной винтовки? Зато ночью мы отсиживались в снежных ямах у костра и ели
жареную свинину с жареным хлебом, запивая их кофе или какао. А когда мы возвращались после этого в
казарму, то отлеживались и отъедались в награду за это лесное безделье еще три дня. Что значила такая служба
после жизни у Арви Сайтури? Она казалась отдыхом в санатории, а не службой. Нет, это неплохо было
придумано, чтобы время от времени человек отдыхал и отъедался на казенных хлебах с короткими приятными
прогулками по лесам и полям, особенно в такое время, когда страна все больше погружалась в застой и голод.
Самому Арви пришлось гораздо труднее моего в том же году. Не вышло у него дело с расширением
молочного хозяйства. На покупку коров нужны были деньги. Но деньги были нужны также на черепицу и
стекло к недостроенному коровнику. Помимо того, он задумал провести к своей усадьбе и даче Муставаара
электрический свет от линии, которую оплатили деревни Метсякюля и Матин-Сауна. На это тоже нужны были
деньги. Чтобы выкрутиться, он продал Линдблуму свои шерстечесальные машины. Но теперь цена машинам
была уже не та, и он в добавление к ним продал все то, что относилось к его кожевенной мастерской. И все-таки
ему удалось прикупить всего только шесть коров к своим прежним пяти коровам. Так успели подешеветь в
Суоми деньги. Но и эти коровы оказались для него ненужными, потому что ни одна крупная молочная фирма не
стала покупать у него ни масла, ни молока, ни сметаны. Они сами не знали, куда сбывать масло. Как-то так
вдруг повернулась жизнь у народов, что у них не стало денег на покупку масла. И Арви проклял тот день, когда
ему пришло в голову укрепить свое хозяйство приобретением лишних коров.
Коммунисты, конечно, были во всем виноваты. Так определил Арви. Пользуясь тем, что в хозяйстве
страны образовался застой, они, по его мнению, мутили воду, призывая городских и сельских рабочих смелее
бороться за свои права. Они уверяли, что застой в хозяйстве возник по вине тех правителей, которые сделали
Суоми придатком капиталистических стран. Они призывали рабочих людей повернуть жизнь Суоми на иной
лад. Они проникали в местные самоуправления, выступали по радио, печатали свою пропаганду в газетах и
довели этим страну до того, что все в ней стало каким-то неустойчивым. Таким по крайней мере выглядело это
в глазах Арви. Пора было вернуть ей прежнюю устойчивость. Этим занялись парни из Лапуа, которых поднял
Вихтори Косола. Они прошли маршем до самого Хельсинки и выбрали там такое правительство, в которое не
пустили ни одного коммуниста.
Арви Сайтури маршировал вместе с ними. А как же иначе? Он всегда был с теми, кто боролся против
коммунистов и кто призывал к войне против Советской России. Он тоже видел в этом самый правильный выход
из всех бед. В конце концов, кто, как не Россия, был виноват в хозяйственном застое, поразившем Суоми? Уже
одно то, что она, прилегавшая к Суоми вплотную, не переживала никакого застоя, выглядело подозрительным и
давало право желать ей за это самого сурового наказания. А при наказании вполне резонно было отхватить от
нее кусок обременявшей ее земли, по возможности крупнее, и затем каким-то образом уделить от этого куска
тем, кто вынужден был по вине России топтаться на своих сорока трех гектарах.
К тому времени, как я вернулся в Кивилааксо, они успели натворить в Суоми много интересных дел, эти
парни из Лапуа и те, кто пошел за ними. Они избивали коммунистов и даже убивали их. В Алавеси они сожгли к
черту народный дом, который рабочие лесопилки выстроили для себя с помощью своего профсоюза. Такие дома
они уничтожали по всей стране, чтобы в них не заводилась коммунистическая пропаганда. Они прикрыли также
в стране все организации и все газеты, от которых так или иначе пахло коммунистами, и сожгли все их
типографии.
При этом им очень хотелось начать войну с коммунистической Россией, которая, как всегда, была
виновата во всем плохом, что где-либо случалось на земле. Они не задавались вопросом, чем кончится такая
война. Это их не касалось. Они знали, что на Западе всегда есть немало сил, которые только и ждут, чтобы кто-
нибудь сцепился с Россией, готовые немедленно привалить к такому храбрецу со всей своей помощью. А наши
ребята, разгромившие в Суоми коммунистов, очень хотели приобрести славу таких храбрецов. Для этого они
задирали русских на сухопутных границах и морских. Финские самолеты кружили над русскими военными
кораблями, нарочно снижаясь, чтобы их напугать. Финские военные катера проскакивали у них под самым
носом, давая этим понять, что они хозяева залива. Даже финские купцы проходили мимо русских военных
кораблей, не опуская иногда флага. А еще основательнее готовились тронуть Россию финские руководители из
генерального штаба, собравшие у себя для этой цели русских офицеров царских времен.
Но коммунистическая Россия сделала вид, что не замечает наших задир, и войны не получилось. Зато