Да, были даже тогда в Суоми кое-какие люди, которых застой и голод как будто нарочно обходили
стороной. И к таким людям относился также Рикхард Муставаара, приехавший неведомо откуда к нам в
Кивилааксо, чтобы проведать свою дачу. И они почему-то очень легко и быстро нащупывали друг друга среди
остальных людей, низвергнутых в море беды и голода, а нащупав, держались друг друга, возвышаясь над этим
морем.
Неизвестно, когда успел познакомиться с Линдблумом Рикхард Муставаара, но известно, что со мной он
был знаком с детских времен. Однако мне он сказал при встрече всего две-три фразы, и то на русском языке, а
ему сквозь дверцу легковой машины сказал гораздо больше, и притом по-шведски. Мне он сказал свои русские
фразы, стоя передо мной прямо, и его грозный взор, едва скользнув по моему лицу, сразу же устремился поверх
моей головы в какие-то иные дали, видные лишь ему одному. А во время разговора с господином Линдблумом,
сидящим в легковой машине, его взор не стремился уйти в иные дали, вполне довольствуясь вежливым
созерцанием пышного лица Линдблума и даже утратив на это время затаенную в глубине зрачков угрозу. И
чтобы не утерять ненароком из поля зрения золотые очки Линдблума, Рикхард Муставаара находил возможным
при разговоре с ним сквозь открытую дверцу машины слегка сгибать свой гордый корпус, облаченный в
красивый темный костюм заграничного покроя, делающий его сверх меры стройным и плечистым. Зато в этой
же машине он и уехал из Кивилааксо, не удостоив меня больше ни словом, ни взглядом. А я остался там, где
был, чтобы продолжать выращивать его молодой сад, обносить забором и красить свежими красками его дачу,
приносившую доход моему хозяину.
Мой хозяин тоже несколько возвышался среди моря людской беды, но ему это не очень легко давалось, и
не будь он чист от долгов, коснулось бы и его разорение, как многих других. После неудачи с чесальными
машинами и коровами его хозяйство два года не приносило ему никакого дохода. Выращенное для
дополнительных коров сено только напрасно занимало сараи. Не имея сбыта для масла и сметаны, он в течение
этих двух лет зарезал еще трех молочных коров, сохраняя на всякий случай молодняк. Свинарник его тоже
опустел. Так странно сложились в те годы дела в нашей стране, что те, кто мог купить его масло и сало, не
нуждались в них, а те, кто в них нуждался, не могли их купить.
Растратив некстати запасы своих денег на черепицу, стекло и электрический свет, Арви задумал на время
избавиться от необходимости что-либо покупать. Но это же относилось и к хлебу, который он всегда считал
выгоднее прикупать в виде муки, чем сеять, уделяя на своих полях основное место тому, что содействовало
производству коровьего масла и свинины. А содействовали этому картофель, травы и турнепс. Однако, чтобы
перейти на собственный хлеб, надо было купить семена и удобрения. А это опять-таки требовало денег. Не
желая расставаться с мотоциклом, он продал еще одну корову, а попутно опустошил чулан с шерстяными
клубками матери, отправив их целым возом Линдблуму.
Мать его повела себя как-то странно, когда вернулась из церкви и увидала опустевший чулан. Некоторое
время она лежала поперек порога, испуская редкие стоны, то очень высоким голосом, то совсем низким —
почти басом. Потом она приподнялась, увидела какой-то обрывок шерстяной нитки и стала сматывать его в
комок. То же самое она сделала с двумя-тремя другими обрывками. Потом она поймала конец нитки у своего
шерстяного чулка на ноге и не успокоилась, пока не смотала в клубок весь чулок. Когда Арви вернулся и застал
ее за этим занятием, он стал ее успокаивать, уверяя, что скоро купит ей вдвое больше шерстяных клубков. Но
это не помогло. В тот же день она смотала в клубок свой второй чулок.
Все это она делала молча. Она и прежде была не из разговорчивых, а теперь совсем умолкла. Пока Арви
ее утешал и уговаривал, она сидела и слушала, но стоило ему уйти, как она принималась искать вязаные вещи и
распускать их на нитки, чтобы тут же смотать в клубки. Жена Арви не могла справиться со старухой, а самому
Арви некогда было все время находиться при ней. Спасая вязаные вещи от рук матери, он поместил ее в
пристройке у кормовой кухни, по соседству со мной. Там прежде жила работница, а до работницы жили разные
убогие старушки, которых мать Арви заставляла для себя прясть шерсть. Теперь она сама заняла их место. Арви
запер ее в той комнате на замок и не оставил при ней никаких вязаных вещей.
Но и это не помогло. Старуха нашла себе другой вид занятий. Когда Арви вошел к ней на следующее
утро, он увидел у нее на постели вместо простыни и наволочек аккуратно выложенные в ряд белые клубки.
Сама она в это время уже потрошила одеяло, вытряхивая из него вату и разрывая материю на узкие полоски,
пригодные для намотки в клубки. Арви накричал на нее с досады и пригрозил оставить ее постель без белья.
Она выслушала его молча, только прикрыла руками клубки, боясь, чтобы он их опять у нее не похитил. А к
вечеру она уже сидела на груде ваты, пуха и перьев и доматывала в клубки разорванные на полоски нижние
наволочки и матрац. Еще через день она сидела на той же груде совсем голая. Вся ее одежда была смотана в
клубки, аккуратно уложенные рядами на голых досках кровати.
Арви не выдержал такого зрелища и одел свою мать еще раз. Но на следующий день она опять сидела
голая. Так и потекла дальше ее жизнь. Он одевал ее, а она перерабатывала одежду на клубки. Он пробовал
добавлять к одежде разное тряпье, рассчитывая отвлечь этим ее внимание от одежды. Но у нее хватало времени,
чтобы разделаться и с тряпьем и с одеждой. Он пробовал связывать ей руки, но это приводило к стонам и
воплям. Тогда он достал у Линдблума кусок очень грубого холста, твердого, как парусина и велел своей жене
сшить из него матрац, наволочку и платье. Жена сшила, старуху одели, а через два дня вся парусина,
разделанная железными пальцами старухи на узенькие полоски, лежала в клубках.
Жена Арви боялась бывать у старухи, и пищу ей носил он сам. А в дни его отъезда заносить ей пищу и
убирать ее комнату приходилось мне. При виде меня старуха первым долгом загораживала своим телом клубки,
а потом успокаивалась и начинала интересоваться моей одеждой. И если я не успевал ее во-время оттолкнуть,
то от моей одежды отлетали лоскутья, и сам я едва не падал на пол от ее рывков.
Однажды Арви в спешке забыл ее запереть. Она, пользуясь этим, вышла на двор и сразу направилась к
веревкам, на которых было развешано выстиранное белье. Я видел, как она шла туда, жадно наклоняясь вперед
и спотыкаясь босыми ступнями о кочки мерзлой земли. Морозный ветер набросился на ее нечесаные полуседые
волосы, сдувая с них солому, вату, перья и пух. Я видел даже, как она протянула вперед свои жилистые руки,
готовые все рвать и сматывать в клубки, но не знал, что делать. Хорошо, что сам Арви заметил это и примчался
мне на помощь. Он схватил старуху в охапку и понес ее бегом обратно. Она дергала ногами и царапалась, но он
все же внес ее в комнату и запер двери на замок.
Нет, я ушел от него в конце концов. Постепенно дела у него стали выправляться. Правительство обещало
ему ссуду на покупку новой партии коров и свиней. Да и сам он хорошо приготовился перенести эту трудную
пору, производя только то, что нужно было для прокормления своей семьи, а тем временем выращивал
понемногу на всякий случай одиннадцать телок хорошей молочной породы. Но я решил уйти от него к черту.
Когда я ему сказал об этом, он ответил:
— Не уйдешь. Я буду тебе платить. Я поселю тебя в доме Каарины.
Но слишком поздно он так заговорил. У меня уже это назрело. Дело было не только в том, что ночные