завывания и вопли старухи за стеной прерывали мой сон. Дело шло к тому, что и сам я тоже собирался скоро
завыть на тот же манер. Что-то уходило из меня все больше с каждым днем, оставляя пустоту внутри. Ныли
жилы, и высыхали мозги в костях. Не видя впереди этому конца, я начинал бояться, что всех живущих в этой
усадьбе постигнет та же судьба.
Я ушел от него в последнее воскресенье мая, даже не сказав ему об этом, чтобы не затевать снова пустых
разговоров. Никаких вещей у меня не было, кроме пуукко и бритвы, купленных на солдатские деньги. Была кое-
какая лишняя одежда, выданная мне в разное время хозяином, но я не знал, имею ли на нее право, и потому
ушел только в том, что было на мне. А были на мне коричневый суконный костюм, тоже перешедший ко мне
когда-то с плеча Арви, и старые зимние сапоги.
Я прошел не спеша до Алавеси с видом человека, который собрался в церковь. Но я опоздал в церковь.
Люди там уже отмолились и занялись другими делами. Войдя внутрь, я услыхал такой возглас:
— Семьдесят марок! Больше не можем. Время трудное, сами понимаете.
Я взглянул и понял. Это опять продавали детей, не имеющих родителей. Их становилось все больше за
последние годы. Я повернулся и пошел прочь из церкви. Не мне было их покупать, имеющему в кармане всего
сорок пять марок, оставшихся от солдатской службы. Ясам когда-то пошел за ту же цену. Но, видно, плохо меня
продали и плохо купили, если я теперь снова шагал неведомо куда.
Да, не было здесь Илмари Мурто с его громовым голосом и едкой речью и Веры Павловны. Но, может
быть, и не они были здесь нужны теперь, где едкое слово мало кого могло тронуть. Даже сам хозяин этого дома,
Иисус Христос, едва был тут нужен со своими словами любви и кротости. А нужен он был тут скорее в том
состоянии, в каком он однажды схватил плеть и, хлеща ею направо и налево, выгнал из божьего храма разных
торгашей вместе с их лотками и деньгами.
Но не мне было, конечно, определять, кто здесь был нужен или не нужен. Что мог изменить я, сам как
следует недопроданный и недокупленный? Без меня определялось все это.
Я прошел мимо магазина Линдблума. За последнее время он расширил его, отведя под новые отделы весь
нижний этаж своего красивого дома, похожего на маленький дворец, украшенный кружевами из дерева. Он
легче многих других пережил застойное время, и сейчас у него опять все сверкало и блестело, привлекая взоры
покупателей. Немного в стороне от его дома стояло новое здание, в котором он разместил шерстечесальные
машины, купленные у Арви. Это здание было вдвое больше, чем у Арви, и выложено из кирпича. Но машины
еще не работали, потому что Линдблум не закончил установку ткацких станков. Кроме пряжи, он собирался
вырабатывать сукно. Говорили, что и кожевенный завод он тоже держал в своих планах, собираясь для его
постройки потеснить немного мертвую лесопилку, хозяин которой окончательно разорился.
Да, такое творилось у нас в те годы. Не успевало одно отмереть и загнить, как на его месте вырастало
новое, подобно молодому грибу, берущему для своего роста соки из того, что загнивало. И этому новому не
приходило в голову, что, вырастая с быстротой гриба на соках старого, оно само проживет не долее гриба.
Но меня это не касалось. Я не собирался питаться чужими соками и был рад, что сохранил внутри себя
хоть каплю своих. Надо было уносить скорее эту каплю от Арви Сайтури, который тоже не оставлял втуне
отмеренных ему богом способностей касательно чужих соков. И не только не оставлял, но применял их в своих
тесных пределах с такой жадной яростью, что разумнее было держаться подальше от этих пределов, если,
конечно, не имелось желания закончить у него жизнь сматыванием в клубки собственных штанов под
собственное тихое завыванье и зубовный скрежет.
Маленький черноглазый Антеро Хонкалинна пробежал мимо меня, подгоняя палочкой деревянный
обруч, а крохотная черноглазая девочка — его младшая сестренка — с завистью смотрела ему вслед сквозь
закрытую калитку. Их отец сидел в тюрьме. Он приходился братом хмурому черноволосому Вейкко, тому
самому Вейкко, которого я видел когда-то с Антоном у Илмари Мурто и который потом погиб в схватке с
отрядом “Суоелускунта”. Видя причину гибели брата в недостатке решительности, отец Антеро, наоборот,
действовал с предельной смелостью. Без всякого колебания предлагал он финским людям свои рецепты
улучшения жизни, основанные на учении Маркса и Ленина. Это и дало ему в конце концов бесплатную
квартиру на казенной пище за решетчатым окном.
Я редко с ним встречался, но помнил, что он был такой же черный, как брат. И эту черноту он передал
своим детям, хотя их мать была светловолосая женщина. Я кивнул ей, сажавшей в огороде картошку, которая
стала в эти годы их главной пищей.
Выйдя на большую дорогу, я глянул вдоль нее вправо и влево, выбирая для себя направление.
Заколоченные досками домики рабочих, прилегавшие к мертвой лесопилке, не сулили мне ничего хорошего. Но
мне ли было страшиться их намека? Не для того ли и пустил меня бог на свет в этой стране, чтобы смог я в ней
испытать все самое горькое? Не раздумывая долго, я повернулся лицом к солнцу и зашагал в сторону южной
губернии.
14
Велика и прекрасна ты, финская земля! В какую пору вздумалось тебя создать премудрому, всемогущему
богу? Вздумалось ему тебя создать в такую пору, когда он устал от жары, духоты и пыли земель Ханаанских, от
возни с потопами и столпотворениями, когда запутался он в постоянных битвах евреев с филистимлянами, сам
не разбираясь, кто из них прав, а кто виноват, и когда его вконец измотал Моисей с его израильтянами, которые
так туго воспринимали его мудрое учение о вере, а забывали ее в один миг — стоило ему только отвернуться. И
вот он поднялся, изнуренный всей этой суетой, отирая с лица жаркий пот. И тут взгляд его устремился к
молчаливому, пустынному северу. Сюда простер он могучую свою десницу и породил эти синие озера, один вид
которых как бы изливал целебный бальзам на усталую душу, погружая ее в мир прохлады и покоя, полный
высоких раздумий и созерцаний.
А чтобы удобнее смотрелось в эти озера, он поставил среди них высокие гранитные сиденья с мягким
хвойным покровом. На них он любил пребывать в часы уединения. И, конечно, самым излюбленным для него
местом был гранитный хребет Пункахарью, позволяющий обозревать половину севера. На семь километров
протянулся этот хребет узкой полосой в пределы синих водных просторов, поднимая над ними до
двадцатиметровой высоты свои смолистые хвойные леса. Здесь любил он сидеть на самом высоком уступе,
подперев кулаком свою многодумную голову и окунув натруженные горючими камнями Синая босые ступни в
прохладу финской воды.
Но, сидя так и любуясь игрой мелкой ряпушки в белом отражении своей бороды, он забыл предположить,
что и в эти молчаливые просторы, созданные им для радостей духа, могут проникнуть люди. А люди
неспособны жить одним лишь созерцанием прекрасного. И в этом была его собственная оплошность. Создавая
людей, он забыл им привить умение закусывать красивым видом и запивать прозрачными просторами. Даже
кусками гранита не догадался он в свое время научить их питаться. Нет, им была нужна иного рода пища,
которую они добывали на тонких наслоениях, покрывающих там и сям впадины гранита. И вот причина,
породившая среди них беду. Вот почему они, имея перед глазами эти сладостные картины, избранные для
созерцания самим богом, тем не менее хирели, мрачнели и гнулись к земле. Они не были научены питаться
камнем, а плодоносных наслоений на камне было слишком мало, не в пример соседней богатой стране, почти