сплошь состоящей из плодоносных наслоений самой невероятной толщины, чего никак не мог ей простить
Арви Сайтури.
Так, надо полагать, обстояло дело с той причиной, которая принесла в Суоми застой и голод. Это мудрое
открытие пришло мне в голову в тот день, когда я сам взглянул с вершины хребта Пункахарью на
расстилавшиеся по обе стороны от него синие воды Пурувеси. И это было, конечно, самое правильное
объяснение, потому что бог есть бог, а камень есть камень, и что им обоим человек?
Только коммунисты способны были называть иную причину этому бедствию, толкуя о каких-то вечных
пороках капиталистической системы и о судьбе тех, кто становится ее придатком. Они даже предлагали какую-
то новую систему, якобы способную навсегда обезопасить страну от подобных бедствий. Вот какие это были
опасные люди. Одним словом, от них исходили все беды на земле, и лапуасские ребята, должно быть, знали, что
делали, когда обрушили на них свою ярость.
Странно было, однако, что Суоми, несмотря на все их старания, все-таки не выбралась из беды, а скорее
даже увязала в ней все глубже и глубже из года в год. И даже в то памятное лето, когда я, покинув Арви
Сайтури, зашагал по ее извилистым песчаным дорогам, страна продолжала пребывать в беде и горе. Некогда
было людям наслаждаться великолепием зеленых и голубых пространств, утепленных цветом гранита. Ноющая
пустота желудка отвлекала их от этого избранного богом зрелища, вызывая в их сердцах что-то совсем не
похожее на возвышенные духовные радости.
Тот крестьянин, у которого я вздумал спросить насчет работы, словно бы и не замечал, что он вознесся
над миром, подобно орлу. Вода озера Пурувеси плескалась на пятнадцать метров ниже того места, где он
копался в пределах крохотной каменистой покатости. Туда, вниз к озеру, тянулись от него почти отвесные срезы
скал, и со своей высоты он мог бы видеть это озеро со всеми его островами, заливами и мысами до самого края
земли, если бы догадался распрямить спину. Но он не догадался распрямить спину. Спина у него оставалась все
время согнутой, и к ней была привязана корзина. С этой корзиной он спускался в какую-то заболоченную
расселину и потом поднимался наверх, принося в ней торф и глину.
Даже услыхав мой вопрос насчет работы, он не разогнул спины и только проворчал сердито, раздавливая
между пальцами высыпанные на каменистую площадку сырые комья:
— Нет у меня еды.
А когда я пояснил, что прошу не еды, а работы, он сел на принесенную землю и некоторое время молчал,
тяжело, со свистом в горле переводя дыхание и направив на меня свои воспаленные красные веки, между
которыми я даже не сразу различил глаза, — такие они были бесцветные и тусклые. Видно было, что человек
этот уже хватил жизни, если судить по коже его лица, которая уже не натягивалась туго на широко
расставленных костях, а образовала впадины и складки, покрытые седой щетиной, влажной от пота. Переведя
несколько раз дыхание, он сказал все так же сердито:
— Не еды, а работы? Одной работы? На, работай!
И он бросил мне свою корзину. Я взял корзину, но подождал немного, думая, что он пошутил и
предложит мне все же поесть перед работой. Но он молчал, продолжая тяжело дышать. От еды я бы не
отказался, хотя и сохранил в кармане две ржаные лепешки. Эти лепешки мне испекла накануне одна хозяйка в
деревне Куйвакумну, у которой я купил кило муки за три марки, добавив ей еще марку за выпечку и соль.
Накануне я съел три лепешки, а утром всего одну. Но силы у меня еще было вдоволь. Уйдя от Арви, я вкусил в
дороге столько отдыха, что снова налился соками, несмотря на скудную дорожную пищу. Ну, что ж. Если не
будет еды, поработаю за деньги. Просунув руки в лямки корзины, я молча полез в расселину скалы.
Торфяной слой с примесью глины находился ниже этого места метров на шесть. Он заполнял впадину в
скале, поросшую кроме того, мхом и мелкой растительностью, но совсем лишенную солнца. Там, где лопата
уже извлекла часть почвы, стояла мутная лужа воды. Мне пришлось снять пиджак, чтобы не испортить его
грязью, которая сочилась сквозь прутья корзины, пока я тащил ее вверх. Подниматься приходилось с помощью
рук и спускаться тоже. После первой же корзины я понял, почему так тяжело и со свистом дышал старик. Но все
же я поднимал и поднимал ему землю до самого вечера, увеличив его участок на неровностях камня почти до
четверти гектара, в то время как он разрыхлял и разравнивал приносимую землю руками, намечая на ней узкие
грядки. И только вечером я заикнулся о плате.
Однако в ответ на это хозяин повел себя как-то странно. Не переставая перетирать между пальцами глину
и торф, он раскрыл, сколько мог, в мою сторону свои красные веки, между которыми на этот раз появился какой-
то блеск, но не особенно приятного вида. В то же время вся колючая щетина на острых выпуклостях и провалах
его лица как бы растопорщилась грозно мне навстречу. И, сохраняя такой вид, он захрипел язвительно прямо
мне в лицо:
— А-а! Так тебе еще и плата нужна? Ты просил у меня работы? Просил или не просил?
— Просил…
— Я дал тебе работу. Дал или не дал я тебе работу? Дал или не дал?
— Дали, конечно. Но…
— А теперь ты еще и платы захотел. Платы! В такие годы и работы и платы? А кто мне даст плату? Я
работал пятьдесят пять лет и теперь ем кору. Кто мне даст плату? Уйди отсюда…
Я сперва подумал, что он шутит. Но нет, он, пожалуй, не шутил. Тогда я хотел рассердиться. Но он
двинулся ко мне с таким грозным видом, что я не стал сердиться. Я даже отступил от него назад немного. А он,
наоборот, сделал несколько медленных шагов в мою сторону, сопровождая их теми же словами:
— Уйди отсюда! Уйди! У тебя молодые щеки. Это тебе плата. Уйди! Уйди!
И, конечно, я ушел от него. Не такой я был дурак, Чтобы схватиться с каким-то отшельником, спятившим
от вкуса сосновой коры. Но перед уходом я протянул ему одну лепешку. Он в первый момент не понял, что это
значит, но потом осторожно к ней потянулся своими черными пальцами, похожими на корни маленькой кривой
сосны, оторванной от скалистой расселины, и вдруг вырвал ее у меня и тут же сразу принялся отрывать от нее
куски, запихивать их в рот, двигая челюстями так быстро, что волнами заходила белая щетина на его широких
запавших щеках.
И пока он так разделывался с моей лепешкой, присев на выступ скалы, изо рта его вырвалось несколько
горестных выкриков, пояснивших мне его судьбу. Он владел тут поблизости небольшим ягодным садом,
поставляя смородину, малину и крыжовник в отель “Финляндия”, где всегда было много туристов, тысячами
приезжавших ежегодно в эти края. Года три назад он принялся строить на месте своей хижины красивый домик
с верандой, собираясь открыть собственную торговлю папиросами и напитками в добавление к ягодным
доходам. Деньги на постройку он занял в ссудной кассе, куда обязался выплачивать их по золотому курсу с
процентами, составлявшими треть всей суммы. Но пришел застой. Деньги подешевели. Туристов стало меньше.
Отель почти перестал покупать у него ягоды, а покупая, платил такую низкую цену, которая никак не помогала
ему справиться с платежами долгов и процентов. Кончилось это тем, что весь его ягодный сад вместе с
недостроенным домом был продан с молотка для покрытия долгов.
Чтобы не умереть с голоду, он стал искать работу. В туберкулезном санатории ему обещали дать зимой
место истопника. Но до зимы далеко. А пока надо жить. Путевой сторож посоветовал ему занять временно этот
кусок скалы, прилегающий к лесу. Это ничей кусок, и тут почти треть поверхности была совсем голая. Он
взрыхлил слой перегноя, выползавший на этот каменистый скат со стороны леса, дополнил его землей из