работали двое русских рабочих — тоже не бездетных. Набиралось около двух десятков детей, имевших нужду в
русской грамоте.
Но война с немцами заставила превратить эту школу в приют. Из западных русских губерний потянулись
беженцы с детьми, среди которых оказалось много сирот. Их размещали в разных приютах Средней России, а
часть присылали и в этот приют. К моему приходу в нем уже было полно детей, мальчиков и девочек,
занимавших обе верхние комнаты и одну нижнюю. Позднее к ним прибавили несколько поляков, литовцев и
латышей.
Первое время у меня хватало забот с русским языком и русской грамотой, которые давались мне не
особенно легко. Я не мог понять, зачем они так стараются вложить в меня и то и другое. Но приходилось
мириться с этим.
Две женщины, приставленные к нам, вели хозяйство приюта и заботились о том, чтобы мне было тепло и
сытно. К зимним холодам они снабдили меня ватным пальто и валенками. В день рождества Христова
добродушный пожилой Иван, работавший в хозяйстве приюта, принес к нам в класс большую елку. А в дни
масленицы он катал нас по очереди на паре коней по большой дороге от Алавеси до Корппила, сажая каждый
раз на дровни по десять человек. Лето мы проводили с ним и его хозяйкой, помогая им в поле и на огороде.
Когда поспели ягоды и грибы, мы ходили за ними в соседние леса. Время летело так быстро и незаметно, что я
только в конце лета вспомнил о родных местах.
Напомнил мне о них Ахти Ванхатакки, имевший торпу 1 на земле Арви Сайтури. Он случайно заметил
меня, проходя по дороге мимо школы. А заметив, подозвал меня к забору и сказал:
— Там твой эно 2 приказал долго жить. Слыхал об этом?
Я не слыхал об этом. Но и тут я не сразу понял, что это значит. Понадобилось несколько дней, пока я
понял, что это означало. Это означало, что деревня Кивилааксо стала теперь для меня чужой деревней, где ни
один голос не скажет: “Заходи, Аксель, будь как дома”.
Тем временем вернулась Вера Павловна из Петрограда, куда она уезжала на лето, и в школе опять
началось ученье. Но я все продолжал думать о Кивилааксо. Я знал, что никому не нужен там, но все же мне
хотелось посмотреть еще раз на то, что когда-то не было мне чужим. И когда я думал об этом, в моих мыслях
возникало почему-то сердитое худощавое лицо тети Асты, от которой я не видел ничего, кроме затрещин. В это
время я, кажется, готов был согласиться даже на затрещины, лишь бы привлечь к себе там чье-нибудь внимание,
на своей родной земле. Даже затрещины тети Асты могли бы служить знаком того, что деревня Кивилааксо
имеет ко мне какое-то касательство.
Набравшись немного смелости, я сказал Вере Павловне, что хочу побывать в своей деревне. Она
спросила:
— Разве ты летом не ходил?
— Нет.
— Почему же? Или успел уже забыть свою родную деревню?
— Нет.
— Так что же тебе помешало?
— Я не хотел. Мне у русских больше нравится.
— У русских? Разве они лучше финнов?
— Да.
— Напрасно ты так думаешь, детка. Ты неправ. Русские не лучше финнов, как финны не лучше русских.
И те и другие одинаково достойны уважения. Но как среди финнов есть плохие и хорошие люди, так есть они и
среди русских. И каждый такой плохой одинаково плох и для русского и для финского народа, а хороший
одинаково хорош.
— А как их узнать, плохих и хороших?
— Тебе это трудно сейчас понять, но помни, что хороших всегда больше среди простых и бедных людей,
а плохих — среди богатых.
— А почему же тогда у нас Арви Сайтури добрый? Он богатый, но у него бедные живут и он их кормит.
А тетя Аста бедная и злая и никого не кормит,
Вера Павловна вздохнула.
— Ничего ты не понимаешь. Но придет время — поймешь. Твоя тетя Аста во много раз лучше Арви.
Сходи к ней и больше не забывай своей родной деревни. Люби ее. Вырастешь — поймешь, что самое дорогое в
жизни человека — это его родной край. И очень печально, когда ему приходится жить на чужбине.
Вера Павловна задумалась, глядя в окно, за которым начиналась осень, и ее молодое лицо стало
грустным. Видя это, я не стал больше задавать ей вопросов и потихоньку отошел в сторону.
А в ближайшее воскресенье я уже шагал с утра в сторону Алавеси. Песчаная дорога уплотнилась от
осенних дождей, и в ее ухабах стояли лужи. Канавы по бокам дороги тоже блестели водой, а росшие вдоль них
молодые ольхи и березы были тронуты желтыми красками осени.
В Алавеси я должен был свернуть на боковую дорогу, ведущую в Кивилааксо. Но скопление народа у
церкви остановило мое внимание, и я приблизился к ней. Утренняя служба уже должна была кончиться. Значит,
людям здесь нечего было делать, и собрать их здесь могли только новые человечьи торги. Любопытство
потянуло меня внутрь церкви, и я вошел.
1 Т о р п а — участок арендованной земли.
2 Э н о — дядя, брат матери.
Нет, на этот раз тут не было торгов. На этот раз тут читалась какая-то проповедь. И господин, читавший
проповедь, уже заканчивал ее. Он примерно так сказал в заключение:
—… Время сейчас трудное для России, которая ведет истощающую ее войну. Мы благодаря
великодушию русских оставлены в стороне от этой войны и отделываемся торговыми поставками, что делает
эту войну для нас скорее полезной, чем вредной. Терпеливо выжидать событий — вот что подсказывает нам
сейчас приобретенная веками мудрость. В государственном устройстве России возможны изменения. Близится
и для Суоми час великих перемен. Исходя из этого, мы призываем вас не раздражать преждевременно русского
монарха, а наоборот — стремиться повседневным своим поведением поддерживать в нем прежнюю веру в нашу
лояльность.
Такими примерно словами закончил свою проповедь в маленькой кирке Алавеси приехавший из
Хельсинки представитель просветительного общества. И едва он спустился вниз со ступенек клироса, как его
место занял Илмари Мурто.
Его появление вызвало легкий гул в рядах сидевших и стоявших внутри церкви людей. Но это не был
враждебный гул. На лицах людей виднелись улыбки и любопытство. Должно быть, им не впервой было
слушать его странные речи, в которых не всегда сразу удавалось уловить главную мысль. А он положил одну
руку на перила клироса и заговорил, помогая своим словам другой рукой:
— Да, все было правильно сказано нашим почтенным столичным гостем о нашей лояльности к русскому
монарху. Иногда это доказывается у нас наглядно, как доказал в прошлое воскресенье приказчик господина
Линдблума, ударив русского Ивана из Суолохко пивной бутылкой по голове. Иван, правда, не понял
доказательства и ответил тем же. Но попытки такого рода продолжаются у нас по всей стране, и это надо,
очевидно, приветствовать. И заметьте себе: молодцы, подобные этому приказчику, не трогают высокого
русского начальства и всяких там генералов и офицеров, помня о лояльности к монарху. После убийства
Бобрикова 1 они поняли, что с русским начальством шутки плохи. Гораздо безопаснее шутить с такими, как этот
бедный Иван, обрабатывающий кусок приютской земли. За таких никто не заступится, даже русское начальство.
И они плюют таким в бороду, провожая их угрозами и оскорблениями. Они избивают русских коробейников и
отбирают у них товары вместе с выручкой. Так изобретательны они на шутку. Не начальство русское
удостаивают они подобными шутками, не офицерство. Зачем? До них высоко добираться, и неизвестно еще, что
получишь в ответ на шутку. А эти рядом и стерпят все. Не офицеры и начальники пришли превращать Суоми в
колонию царя, а эти мирно живущие бок о бок с нами, вроде того парня, который работает у нас на лесопилке
укладчиком досок, или того, что выпекает булки в пекарне господина Линдблума. Это они, конечно, подлинные