Может быть, она ютилась где-нибудь в боковом переулке? Но в котором? Я побрел вдоль села третий раз,
всматриваясь в боковые переулки. При этом я пытался быстрее проскочить мимо того окна, откуда выглядывал
бритоголовый, но не успел. Он крикнул мне через улицу:
— Вы что-то ищете, товарищ?
Я еще прибавил шагу и сказал, не оглядываясь:
— Да…
Но он повторил вопрос:
— А что ищете?
Пришлось и на этот вопрос ответить:
— Лавку.
— Какую лавку?
— Продовольственную.
— Она за клубом помещается, но откроется только через час.
— А-а!..
Тут я поневоле остановился, выискивая глазами клуб. Но, когда я догадался, что это и есть та самая
церковь, он задал новый вопрос:
— А вам зачем лавка понадобилась?
Я ответил:
— Так… купить кое-что.
— Товары какие или продукты?
— Продукты.
— Перекусить, что ль, собрались?
— Перекусить…
Сказав это, я готов был тронуться дальше, даже не возвращаясь к церкви, но он крикнул:
— А вы постойте! Идите к нам! У нас и перекусите. Мы как раз за стол садимся.
Вот она, опасность, откуда ко мне подкрадывалась! Я ответил:
— Нет, спасибо. Я лучше там… в другой деревне.
— А там нет лавки.
Я призадумался. То есть не то чтобы призадумался, а просто так постоял на месте, не зная, как от него
уйти. А он тем временем отошел от окна и почти сразу же появился у калитки. Распахнув ее, он сказал:
— Милости просим. Завтрак на столе. Идемте, пока не остыл.
Что мне оставалось делать? Я посмотрел вправо и влево вдоль улицы села. Спасения ждать не
приходилось ниоткуда. Со всех сторон меня окружала их страшная Россия, полная моих смертельных врагов.
Передо мной была раскрыта калитка, а за ней стоял… Кто за ней стоял? Известно кто. За ней стоял тот самый
Иван. Я сразу его узнал, несмотря на обритую голову. Это были его плечи, его рост и его лицо, ставшее
крупным и мясистым от времени. И можно было заранее догадаться, какую судьбу он уготовил мне в этой
ловушке.
Но выхода не было. Я сделал приветливое лицо и вошел в калитку. У крыльца он показал мне
рукомойник, мыло и полотенце. Я вымыл руки и поднялся на крыльцо. Он поднялся вслед за мной. Войдя
внутрь дома, я сказал: “Здравствуйте”. Старая полная женщина и маленькая светловолосая девочка ответили
мне тем же. Иван показал мне место за столом, и я сел, оказавшись в углу под иконами. Иван сел рядом со мной,
а девочка — напротив меня. Она все время с любопытством таращила на меня свои большие серые глазенки. Я
подмигнул ей, и она улыбнулась такой славной детской улыбкой. Да, могла бы и у меня тоже быть сейчас такая
же светловолосая девочка с такими же ясными глазенками, если бы не вторгались в мою жизнь всякие злые
силы…
Седоволосая хозяйка поставила перед каждым из нас тарелку с горячей гречневой кашей и кружки с
молоком. Я выждал, когда она сама уселась за стол, и тоже взялся за ложку. В каше была сделана ямка,
наполненная растопленным маслом. Захватывая кашу ложкой, я макал ее в это масло и отправлял в рот, запивая
молоком. Что я мог тут поделать? Русский человек выполнял то, к чему с давних пор определила его судьба, и
не мне было идти этому наперекор.
По той же причине не мог я отказаться от горячих овсяных оладий, поставленных посреди стола в
большой глиняной чашке. Их полагалось окунать в льняное масло, налитое для каждого в отдельное блюдце.
Подсмотрев, как действовали другие, я тоже принялся втыкать вилку в оладью, обмакивая ее в душистое масло,
откусывать от нее сколько позволял рот, а потом снова обмакивать и откусывать, пока она не приканчивалась.
Не помню, сколько времени содействовал я таким образом выполнению русскими их извечного
назначения. Оладьи я не считал. Не я их добывал, и платить за них мне тоже как будто не предстояло. С таким
же старанием посодействовал я велению судьбы относительно русских, когда дело дошло до стакана чая. Но
зато после чая до моего уха долетели слова Ивана, и в них был вопрос:
— Далеко ли путь держите?
Вот оно когда началось! Больше я уже не подмигивал девочке, как она ни ждала этого, лукаво
поворачивая свою кудрявую головку то туда, то сюда и кося на меня большими глазенками. Мне уже было не до
подмигивания, ибо в воздухе запахло кровью. Моей кровью. Но я не собирался погибать без драки и для начала
ответил:
— До станции.
И сразу же последовал новый вопрос:
— До какой станции?
Я подумал немного. Действительно, до какой же станции? Тут уж вывернуться было трудно, и я сказал:
— А мне все равно, какая станция. Мне в Ленинград нужно.
— В Ленинград? А зачем вам в Ленинград?
— Я там живу.
— Там живете? А сюда по какому случаю попали?
— Так просто… Я в колхозе был. У Тимофея Григорьевича.
— Знаю такого. В “Новом пути” председательствует. Он что же, приятель ваш?
— Да… Немного…
— На одном фронте воевали или как?
— Да… пожалуй… Можно и так сказать…
— Это хорошо. Фронтовая дружба — крепкая дружба.
Я покивал головой и, пресекая новые вопросы с его стороны, попробовал отвести разговор на другое. Я
сказал:
— Он предлагал мне остаться еще на несколько дней, чтобы показать свое хозяйство. Поросятники у
него.
— Да, да, свинофермы. Этим он знаменит.
— Но я не остался. Я только побывал еще у лесника — и все.
— У какого лесника?
— У Ефима Родионовича. Не помню, как место называется. Там еще такие Устюженские бугры есть.
— А-а! В Жмаринском лесничестве! Знаю. Бывал. Небось похвастал он перед вами своими новыми
насаждениями?
— Да, немножко. Возле дома мы смотрели.
— Возле дома — это не то. Это у него школьники питомник развернули. Они и наших вон расшевелили
— четвероклассниц. Тоже целое хозяйство возле своей школы завели. А то есть у него там плановая посадка —
питомники государственного значения. Вот это да! Это с размахом затеяно!
— Да, помню. Мы издали посмотрели. Да, это с размахом. — Я не знал, что еще сказать, чтобы не
допустить с его стороны неугодного мне вопроса. А он уже раскрыл для вопроса рот. И тогда я скорее добавил
первое, что пришло мне в голову: — У него дочь в университет поступила, так мы вспрыснули немножко.
Он так и не успел задать вопрос и вместо этого сказал:
— Вот как! Ну-ну… Это хорошо. Исполнилась, значит, его заветная мечта. Мама, ты Ефимку Степанюка
из Прилесья помнишь?
Старая женщина подумала и спросила:
— Это не тот ли, что сына-студента на войне потерял?
— Он самый.
— Ну как не помнить? Помню. Горе-то людское разве когда забудется?
— В университет он, видишь ли, дочурку свою устроил. В какой университет-то?
Этот вопрос он задал мне. И я с готовностью ему разъяснил:
— В Ленинградский. Это у нас, в Ленинграде. У нас не только университет, но и разные институты есть.
Много институтов. К нам со всех концов России учиться идут. Мы всех принимаем. Наш город большой.
Тут я заметил, что он всматривается в меня все внимательнее и что в его серо-зеленых спокойных глазах
снова затаился вопрос. Но я не хотел вопроса. На что мне его вопрос? И, стараясь всеми силами предотвратить
его, я встал из-за стола, посмотрел на свои часы и, как бы вспомнив что-то важное, заговорил торопливо:
— Спасибо за угощение. Очень вам признателен, простите за взыскательность. Если приедете в
Ленинград, заходите. Буду рад отплатить вам тем же. Могу даже адрес дать.
Вот как ловко сумел я отвратить от себя неугодный мне вопрос! О, я знал, как с ними при случае надо
поступать! И пока он, покоренный моей тонкой западной вежливостью, приумолк, доставая из кармана пиджака
“вечное перо” и блокнот, чтобы записать мой адрес, я придумывал новые отвлекающие слова. Но на этот раз он