муже, который был красивый, умный и честный. О том, что он был красивый, видно было по его матери, хотя ее
лицо уже успело изрядно покрыться морщинами от времени и горя. Смотреть на ее лицо и думать о том, что
моя женщина до сих пор продолжает помнить и любить се сына, — этого я не хотел. Поэтому я спросил
девочку:
— А далеко отсюда до того колхоза?
— До колхоза “Новый путь”?
— Да.
— Восемь километров.
— А как туда пройти?
— А вот прямо по этой дороге. Вы откуда пришли?
— От станции,
— А это туда, дальше. Сначала будет деревня Егорьино. Это наша деревня. Она слева от дороги. Потом
будет Микешино. Это уже их деревня. Но она далеко от дороги справа. Вы в нее не заходите, а идите прямо до
Гривицы. Она как раз по дороге будет. Там и контора у них и сельсовет. А вы что, прямо к маме пойти хотите?
— Да, доченька, прямо к маме хочу пойти.
Так я сказал ей, этой славной, приветливой девочке, готовый без конца смотреть в ее черные блестящие
глаза, такие мне знакомые. Но могла выйти на крыльцо старуха, похожая на своего сына, память о котором все
еще свято хранила моя женщина, и я не стал долго задерживаться перед этим крыльцом. Сказав девочке: “До
свиданья, доченька”, — я отправился дальше.
Дважды назвал я ее доченькой. А почему бы нет? Разве не предстояло мне в скором времени называть ее
так постоянно? И она вполне заслужила это хотя бы тем, что смотрела на меня глазами своей мамы, не тая в то
же время в их глубине знакомого мне гнева. Мне оставалось теперь пойти и попытаться привести глаза ее мамы
к такому же безобидному выражению.
И я зашагал к ее маме. Куда мне было деваться? Если уж заскочил по непонятной случайности в эти края,
то надо было воспользоваться этим и уладить наконец наше недоразумение. Что-то там не получилось между
нами. Какие-то пустяки помешали нам договориться. Так вот, пришла пора исправить все это, если уж
подвернулся нечаянно такой случай. Нельзя было допускать, чтобы столько времени терзалась женщина,
которая уже давно, конечно, раскаялась в проявленной ко мне суровости и только ждала от меня первого шага к
примирению.
И вот я шел к ней, чтобы сделать этот первый шаг. Восемь километров? Ну, это не так уж много. Полтора
часа в один конец и столько же обратно. Опоздать на поезд я не боялся. Даже пройдя вдвое дальше от станции, я
успел бы вернуться к ней задолго до отхода моего поезда. Что мне восемь километров? Я их мигом отмахаю.
Такое ли мне в жизни приходилось отмахивать! Только и разницы, что тянутся они, эти восемь километров, по
новым для меня местам. Ну что ж? По новым так по новым. Пройдусь еще немного по русской земле,
посмотрю, как и что. Ведь советовал же мне Иван Петрович побольше ездить и смотреть, чтобы убедиться в
чем-то своими глазами. В чем же таком советовал он мне убедиться? Ах, да! Насчет пригодности русских к
дружбе с финнами советовал он мне, кажется, что-то уяснить. Вот я и выполняю его советы, хе-хе!
Как он там говорил? “Ты, Алексей Матвеевич, не сам по себе”. Вот как он говорил. “Не сам по себе”. Но
если я не сам по себе, то кто же я? Выходит, что я не Аксель Турханен, идущий в деревню Гривицы, чтобы взять
себе оттуда в жены красивую русскую женщину? Кто же тогда туда идет вместо меня? Идет какой-то финн
вообще? А какое дело до этого общего финна моей женщине, если она оказала внимание только мне, Акселю
Турханену? Мало ли что может представлять собой общий финн! Может быть, он захватывал Советскую
Карелию с Петрозаводском или убивал голодом в своих лагерях русских пленных солдат. Так и это мне принять
на себя? По Ивану Петровичу, пожалуй, так и выходило…
Да, нелегкая задача предстояла бы мне, если бы я вздумал за нее взяться, как это советовал мне Иван
Петрович! Но я не собирался за нее браться. Я знал только свои восемь километров, за которыми меня ожидала
моя женщина, — и это было все.
2
И вот я отмеривал ногами эти восемь километров по ровной грунтовой дороге с канавами по бокам.
Слева от меня простиралась луговая низина с речкой посредине, одетой в зеленый кустарник, а справа —
хлебные поля и пашни, уходящие по склону вверх. Пустынно было на дороге, и никакой помехи не
предвиделось мне на этом коротком пути к моей женщине. В животе у меня, правда, уже начинала понемногу
ныть пустота, но, помня о том, что меня ожидало в конце пути, я не терял бодрости.
Постепенно низина с речкой стали отходить все дальше и дальше в сторону от дороги, уступая место
березовой роще, в которой перекликались детские голоса. А за рощей показалась деревня. Это была первая
деревня, о которой мне сказала девочка. Она относилась к их колхозу. Грузовая машина обогнала меня и
свернула туда по ответвлению дороги. А я прошел дальше. Две незнакомые женщины встретились мне и
сказали: “Здравствуйте”. Я тоже сказал им: “Здравствуйте”. Это были русские женщины. Они не знали, кто я
такой, не знали, что я воевал с ними, захватывал их Карелию и морил голодом в лагерях их мужей и братьев.
Поэтому они отнеслись ко мне так приветливо.
Скоро дорога поднялась на холм, откуда я увидел сразу две деревни: одну далеко в стороне справа от
дороги, а другую — прямо впереди. Та, что была прямо впереди, называлась Гривицы. Это я уже знал. Но пока
я до нее добирался, дорога еще не раз опускалась и поднималась, открывая моему глазу с каждого холма все
новые и новые просторы. Вот она, оказывается, какая была обширная, их Россия. В окно вагона я мало успел ее
увидеть. На пути из Ленинграда приходилось почти сразу укладываться спать из-за ночной темноты. И на
обратном пути тоже очень быстро наступала темнота, потому что приезжал я сюда до этого случая только
осенью. А теперь я увидел Россию в самое светлое время года, в пору ее цветения, под жарким летним солнцем.
По обе стороны дороги тянулись канавы. За канавами стояли травы, краснела земляника. Я не выдержал
и шагнул за канаву, чтобы полакомиться немного. И дальше, я шел рядом с дорогой, по другую сторону канавы,
останавливаясь в тех местах, где среди травы затаились крупные ягоды земляники. На вкус она была здесь такая
же, как в Суоми. Из этого следовало, по теории Арви Сайтури, что эти края тоже следовало пристегнуть к его
владениям, как финские по духу.
Местами неподалеку от дороги люди косили, пользуясь хорошей погодой, и высыхающее сено издавало
точно такое же благоухание, какое я в свое время улавливал у финского сена. Да, большая несправедливость
была допущена господом богом в отношении Арви Сайтури, и я исправлял ее как умел, поедая русские ягоды и
топча русскую траву.
Проходившие мимо люди поглядывали на меня с любопытством, и некоторые из них кивали мне, говоря:
“Здравствуйте”. Я отвечал им тем же. Некоторые проезжали на велосипедах, иные — на грузовых машинах. И
все лица непременно оборачивались ко мне, как это делается всюду в деревнях, где посторонний человек всегда
заметен.
Продолжая так идти рядом с дорогой, я скоро приблизился к деревне. Но я не сразу в нее вошел. Не
стоило торопиться. Надо было сперва обдумать, что и как сказать моей женщине. И, чтобы лучше думалось, я
растянулся на траве позади придорожных кустарников, подняв глаза к синему русскому небу, по которому
пробегали редкие белые облака.
Это было ее небо. Под ним она выросла и вызрела, моя женщина, моя “госпожа Россия”, которую мне
предстояло завоевать. Какими словами мог я затронуть ее сердце? Для начала можно было блеснуть перед ней
хорошей западной вежливостью, которую я когда-то усвоил из разговорника, составленного, конечно, западным
человеком, а потом ввернуть что-нибудь насчет коммунизма. О, я знал, чем их тут можно было взять!