желанным и дорогим. Опасно, понимаете? Слишком горька будет потом расплата, когда нам укажут наше
истинное место. Нельзя нашему брату недорослю так заноситься. “Не по Сеньке шапка”.
— Нелепости какие вы говорите! Фу! Даже слушать противно!
Сказав это, девушка сделала вид, что хочет отойти, но не отошла. А он добавил тем же тихим голосом:
— Мало ли чего сердце запросит в тоске да в одиночестве. Оно и на подвиги готово. И сила в нем
имеется, способная горы своротить во имя этого самого, если потребуется. Но не нам о таком счастье мечтать.
Надо помнить, кто ты есть.
— Глупо, глупо и еще раз глупо!
— У вас теперь своя дорога, светлая, радужная. За пять лет у вас там образуется тесный круг друзей —
достойных друзей, умных, образованных, с высоким полетом мысли. А нам, чья жизнь изломана войной,
уготована судьба поскромнее… Ну, мне пора! Желаю вам там всяких успехов от всей души. Очень рад за вас,
ей-богу!
Он протянул ей руку. Протянув навстречу свою, она сказала:
— А если я вам напишу?
— Милостыни мне не надо.
— Я напишу.
— До свидания.
Я так и не спросил у лесника насчет железной дороги. Опасно было спрашивать. Если до меня долетели
слова Лехи, сказанные тихо, то тем более долетели бы до него мои громкие слова. К тому же лесник не стоял на
месте. Он успел отойти к женщинам. У них там не ладилось что-то с вынесенной наружу железной печуркой, на
которой они собирались варить ягоды. Леха тоже подошел к ним. Прощаясь, он сказал:
— После отпуска буду вас к себе просить, Ефим Родионыч.
Тот спросил:
— А где думаешь провести отпуск?
— В Крым подамся. Поброжу немного по берегу моря. Нервы полечу.
— В санаторий?
— Нет. Какой там санаторий! Не люблю я себя на отдыхе всякими режимами связывать. Просто так
приткнусь где-нибудь.
— Правильно. Я тоже терпеть не могу этих всяких санаториев и домов отдыха. Лучше в лес уйти, если
отдохнуть захотелось.
Леха направился к дороге. Но, отойдя немного, остановился, выискивая глазами меня. Найдя, спросил:
— А вы?
А я не знал. То есть я знал, но не знал, куда… То есть я и это знал, но все-таки я не знал… Одним словом,
я тоже со всеми попрощался и сказал “спасибо”. Даже девушке я пожал руку, жесткую и сильную, знакомую с
деревенским трудом, хотя не на меня смотрели ее умные голубые глаза. Смотрели они вслед уходящему Лехе,
тая в себе озабоченность и еще что-то неуловимое, может быть неясное даже для нее самой. Видно, какая-то
нить уже успела протянуться к нему от ее сердца, очень тонкая пока нить, которая легко могла перерваться, но
могла и окрепнуть, превратиться в канат.
Леха уходил все дальше, не дожидаясь меня. Я припустился за ним, хотя зачем он был мне? И я тоже
зачем был ему? Весь вид его показывал, что на своем обратном пути к дому он еще менее хотел бы иметь меня
своим спутником. Он шел и не оглядывался. Я оглянулся. Лесник и женщины возились у печурки, а девушка
стояла у яблони, глядя нам вслед. Пройдя немного, я опять оглянулся. Девушка стояла у яблони, глядя нам
вслед.
Перед нами появились кустарники высотой в два человеческих роста, готовые скрыть нас от глаз
девушки на первом же изгибе дороги. Широкая спина Лехи в коричневом пиджаке мерно колыхалась в пяти
шагах от меня. И, глядя на нее, я гадал: оглянется он или не оглянется до поворота дороги? Казалось бы,
оглянуться ему следовало непременно, чтобы сделать крепче и толще ту нить, которая протянулась между ним и
девушкой. Нельзя было не оглянуться при таких обстоятельствах. Неразумно было бы не оглянуться. Дорога
изогнулась, уводя нас под прикрытие высоких кустарников. Еще два шага — и будет поздно. Неужели он так и
не оглянется?
Леха оглянулся на самый короткий миг и тут же опять отвернулся, ускоряя шаг и хмуря брови. Я тоже
оглянулся. Девушка стояла у яблони, подняв руку и помахивая ладонью. Помахал и я ей в ответ, пока ее не
заслонило от меня листвой придорожной ивы.
Да, так вот обстояли у них тут дела касательно подготовки к нападению на остальное человечество.
Всюду она выпирала наружу из их жизни, эта подготовка, с каким бы старанием они ее ни маскировали. Уже не
первая пара пыталась увести мое внимание в сторону от их главных кровавых планов, но это им не удавалось. И
ты, Юсси, можешь быть спокоен на этот счет. Я давно проник своим редкостным умом в их самые тонкие
хитрости, за которыми они скрывали свою тайную подготовку к завоеванию Кивилааксо. А если я еще не
удирал от них без оглядки и даже делал вид, что принимаю все на веру, то приписать это надо моему умению
видеть насквозь их коварные уловки, от которых я научился увертываться. Так и будем пока считать по поводу
всего того, что к этому относится.
И еще будем думать, что примером здесь повсюду мне служил твой премудрый опыт в разгадывании
происков русских. Им я прикрывался здесь от их напастей, как непробиваемой броней. Благодаря ему мои
истинные мысли были скрыты от них, как шило в мешке, и никакие их подноготные меня не зацепляли. Они
старались распропагандировать меня на свой коммунистический лад, как ты и предвидел, а я не давался. Разве
не выглядело все именно так? Мои мозги ни разу не дали крена ни в какую сторону, мое сердце не дрогнуло. И
ко всему, что мне здесь встречалось, я оставался безучастным и холодным, как скала. В этом ты можешь быть
уверен, Юсси.
Вот я взял и помахал в ответ миловидной русской девушке, которая так приветливо помахала мне. Что
тут было особенного? Мне помахали, и я помахал. Или кто- нибудь усмотрел бы в этом иную причину? Кому-
нибудь, чего доброго, могло прийти в голову, что думал я в то время совсем о другом, а не о самой девушке,
помахавшей, быть может, вовсе и не мне. О чем же я мог подумать в то время? Не о том ли, что в тридцать лет
можно очень легко, подобно Лехе, проворонить свою судьбу, ибо в тридцать лет человек более слеп, нежели в
сорок пять? Или о том, что каждый в жизни имеет право на радость, но добыть ее должен сам? Или о том, что и
у меня тоже могла быть на этом свете такая же славная, умная дочь, с таким же чутким сердцем, с такими же
чистыми голубыми глазами, способными выразить сострадание к беде другого? Об этом, что ли, мог я
подумать, помахав ей рукой? Но зачем стал бы я об этом думать? С какой стати мне думать о таких нелепых
вещах? А если бы и подумал, то что же? Совершил бы великий грех? Да, могла бы теперь быть и у меня тоже
такая же светлая душой дочь, если бы я в тридцать лет умел крепче держать в руках то, что дала мне судьба, и
не уступил бы так легко злу, имя которому Муставаара…
15
Дорогу на этот раз Леха избрал другую. Но я не спрашивал, куда он меня повел. Вид у него был не из тех,
что располагают к вопросам. Раза два он оглянулся на меня. Это происходило в те моменты, когда мы с
тропинки выходили на дорогу, где я оказывался с ним рядом. Первый раз он обернулся ко мне с таким видом,
словно старался вспомнить, кто я такой и откуда тут взялся. Второй раз, при переходе с другой тропинки на
другую дорогу, он так взглянул на меня из-под нахмуренных бровей, как будто готовился ударить и не ударил
только потому, что не решил относительно места, куда нацелить свой железный кулак.
И опять мы после этого шли тропинкой среди кошеных и некошеных лугов, полных летнего благоухания,
пока не прибыли на такое место, где все ароматы земли подавлял аромат спелой земляники. Она краснела по
солнечным склонам холмов вместе со своими тройными листиками, тоже обильно подрумяненными солнцем.
От этого на иных склонах красные пятна, сливаясь между собой, вытесняли зеленый цвет не скошенной здесь
травы. Я догадался, что это были те самые Устюженские бугры, куда рано утром приходила за ягодами дочь