Я так над этим смеялся, выходя со всеми на улицу, что опять забыл спросить о железной дороге. А когда
вспомнил о ней, то рядом уже никого не оказалось. Люди успели уйти в обе стороны по улице поселка. Я
прислушался в темноте, стараясь определить по голосам, кто и как далеко от меня удалился. Те, что
отправились из поселка на север, были как будто ближе, и я припустился вслед за ними.
Но я не догнал их. Я вдруг раздумал их догонять. Что я стал бы им говорить, если бы догнал? Задал бы
им вопрос: “Как пройти к железной дороге?”. А вдруг среди них был тот самый Иван? Едва уловив мой
выговор, он сказал бы мне: “А ты кто? Ты финн? Тот самый, который воевал и стрелял? А-а, так вот ты мне где
попался наконец, как шило в мешок! Сейчас ты у меня узнаешь, у кого короста чешется! Эй, Петька, Митька!
Вы были у него в лагерях, где он загонял вас в могилу голодом! Покажем ему теперь за это всю подноготную,
чтобы знал, как сухая ложка рот дерет!”.
Нет, я не стал их догонять. Зачем? Я и без того знал, что в той стороне близко нет железной дороги. Что
мне было там делать? Зато она могла оказаться очень близко к югу от поселка. Почему бы нет?
Я оглянулся на огни поселка, от которого успел отойти довольно далеко. Но и туда меня не особенно
тянуло в такое позднее время. К тому же от поселка следом за мной шла еще одна веселая компания. Судя по
голосам, которые становились все громче, она намеревалась меня очень скоро догнать. А догнать меня ей надо
было, конечно, только для одной определенной цели…
Я свернул с дороги и, перейдя канаву, пригнулся, оглядывая выкошенный луг. В полусотне метров от
меня виднелась копна сена. Ее закругленный верх отметился темным пятном на фоне нижней кромки неба, еще
сохранившей слабый отблеск дня. А за этой копной виднелись в разных местах верхушки других копен.
Я подобрался к первой копне и притаился за ней, пропуская мимо себя звучавшие на дороге голоса.
Потом вырыл в ней сбоку углубление и забрался туда, стараясь не помять костюм. Сено было еще теплое от
дневного солнца, и нельзя сказать, чтобы мне было неприятно вытянуться в этой сухой, душистой постели.
Надо мной раскинулось небо со всеми своими звездами. И среди звезд я попробовал разыскать глаза
моей женщины, чтобы поговорить с ней немного, но не нашел их среди звезд. Ее глаза не были похожи на
холодные, бесцветные звезды. Я помнил ее глаза. В них был земной, горячий темный цвет, и вся она была полна
тепла и тяжести земли. Не в небе надо было ее искать. Я отвернулся от неба и закрыл глаза.
Так закончился пятый день моего отпуска. И, перед тем как заснуть, я вспомнил, что, кажется, не успел
подумать еще о чем-то. О чем же это не успел я подумать? Ах, да! О русских людях советовал мне Иван
Петрович время от времени что-то такое соображать, об их пригодности к дружбе с финскими людьми. Но какая
могла быть с ними дружба, если мне, финскому человеку, пришлось прятаться от них в копне сена, чтобы не
попасть к ним на расправу?
Да, Юсси, так обстояло тут дело. Ты очень верно все это предвидел. В копне сена я у них ночевал, хотя
рядом было большое русское село, полное крупных, просторных домов. Такова цена их дружбе. А как я
просился к ним на ночлег, если бы ты знал! Я прошел все село взад и вперед. Я стучался в каждый дом. Я падал
перед ними на колени, умоляя пустить меня переночевать хотя бы под крыльцо. Нет, никто не пустил. Заставили
уйти в копну. Вот какой это жестокий народ, если уж говорить напрямик чистую правду, как она есть.
И в дополнение ко всему я еще мог напороться на того Ивана, которого я ох как страшился, если
предположить, конечно, что я пока еще с ним не встречался. Он был теперь где-то совсем близко от меня на этот
раз. Склонясь над своими бесконечными дорогами, он зорко просматривал их, выискивая меня. Он протягивал
вперед свои железные руки, шаря ими по лесам и полям, по придорожным кустам и канавам. Он прощупывал
ими копны на лугу, подбираясь все ближе к моей копне. Где-то высоко над собой, под самыми небесами, я уже
слышал его мерное дыхание, способное пригибать к земле деревья и двигать по небу тучи. И не было мне от
него спасения на этот раз.
Только огромный Юсси Мурто сумел бы, может быть, как-то за меня вступиться. Но он был далеко, на
своем родном севере. И, стоя там среди озер и скал, поросших соснами, он все думал о чем-то, хмуро глядя на
Ивана. О чем он так упорно думал? И не собирался ли он опять что-то сказать Ивану? А тот, видя такое к себе
внимание, улыбался приветливо, показывая этим, что готов к разговору. И действительно, твердо сжатые губы
молодого Мурто приоткрылись наконец немного, и он промолвил угрюмо: “Других всегда легче судить. Но
полезно иногда и в себя всмотреться внимательнее”. А Иван в ответ на это тряхнул головой, задев
колыхнувшимися на ветру мягкими прядями русых волос ближние звезды, и сказал беззаботно: “Ништо!
Разберемся и в своих делах, приспеет время!”. Еще немного помолчал Юсси Мурто, продолжая свои раздумья, и
потом сказал: “Закрыть церковь легко — была бы сила. Но чем заменить веру? Опустевшее место в душе
человека обязательно надо заполнить чем-то равноценным, иначе он перестанет быть человеком. Но где оно у
вас, это равноценное?”. И снова беззаботность просквозила в ответе Ивана: “Жизнь заполнит эту пустоту. Что
может быть полноценнее жизни? Она ворвалась в духоту церкви, и она же соорудит новое здание, где будет
больше солнца и свежего ветра”. И опять умолк угрюмый Мурто, придумывая новые доводы и новые вопросы.
Но я не дождался его доводов и скоро заснул.
16
Проснулся я, когда солнце уже выкатилось на небосклон. Осторожно выглянув из копны, я встал,
подправил ногой сено и быстро вышел к дороге. Пока еще никого не было видно вокруг, только по другую
сторону дороги пастух гнал вдоль опушки леса стадо коров. Стоя в канаве, я снял пиджак, стряхнул с него сухие
былинки и почистил брюки. Они измялись немного, и я разгладил их, сколько мог, ладонью, смачивая ее в росе,
покрывшей за ночь траву.
Посмотревшись затем в карманное зеркальце, я удостоверился, что бриться мне в этот день было не
обязательно. Однако лицо мое изрядно загорело, и волосы от этого как бы еще больше посветлели. Я зачесал их
назад, затянул галстук и направился в село, где накануне так весело смеялся.
Но на этот раз у меня веселья не получилось. Хотелось есть. Уже сутки прошли с тех пор, как я по-
настоящему плотно позавтракал у Тимофея Григорьевича. А днем у лесника мало к чему успел притронуться.
Но как ни старался я, идя вдоль села, отыскать глазами вывеску продовольственной лавки, ее не оказалось. Я
прошел все село до самого конца, но только напрасно привлекал внимание встречных людей тем, что глазел
направо и налево, всматриваясь в каждый дом. В одно из окон даже высунулась чья-то гладко выбритая,
загорелая голова, глядя мне вслед. Однако ничто не помогло мне найти лавку.
Выйдя за пределы села, я призадумался. Что ждет меня там, впереди, если я пойду по этой дороге дальше
на юг? Ведь второе село вряд ли находится отсюда близко. Сперва мне попадутся какие-то мелкие деревни. А в
мелких деревнях у них нет продовольственных лавок. Это я уже успел заприметить. Хорошо, если скоро
попадется железная дорога. А если она не скоро попадется? Тогда как?
Подумав немного, я двинулся обратно по улице села, разглядывая дома еще внимательнее. Но, проходя
мимо того окна, откуда выглядывал бритоголовый человек, я свернул на другую сторону улицы, чтобы не дать
ему удобного повода заговорить со мной. И опять я прошел мимо церкви, где накануне смеялся, и опять вышел
к началу села, но продовольственной лавки так и не увидел.