Мать его повела себя как-то странно, когда вернулась из церкви и увидала опустевший чулан. Некоторое время она лежала поперек порога, испуская редкие стоны, то очень высоким голосом, то совсем низким — почти басом. Потом она приподнялась, увидела какой-то обрывок шерстяной нитки и стала сматывать его в комок. То же самое она сделала с двумя-тремя другими обрывками. Потом она поймала конец нитки у своего шерстяного чулка на ноге и не успокоилась, пока не смотала в клубок весь чулок. Когда Арви вернулся и застал ее за этим занятием, он стал ее успокаивать, уверяя, что скоро купит ей вдвое больше шерстяных клубков. Но это не помогло. В тот же день она смотала в клубок свой второй чулок.
Все это она делала молча. Она и прежде была не из разговорчивых, а теперь совсем умолкла. Пока Арви ее утешал и уговаривал, она сидела и слушала, но стоило ему уйти, как она принималась искать вязаные вещи и распускать их на нитки, чтобы тут же смотать в клубки. Жена Арви не могла справиться со старухой, а самому Арви некогда было все время находиться при ней. Спасая вязаные вещи от рук матери, он поместил ее в пристройке у кормовой кухни, по соседству со мной. Там прежде жила работница, а до работницы жили разные убогие старушки, которых мать Арви заставляла для себя прясть шерсть. Теперь она сама заняла их место. Арви запер ее в той комнате на замок и не оставил при ней никаких вязаных вещей.
Но и это не помогло. Старуха нашла себе другой вид занятий. Когда Арви вошел к ней на следующее утро, он увидел у нее на постели вместо простыни и наволочек аккуратно выложенные в ряд белые клубки. Сама она в это время уже потрошила одеяло, вытряхивая из него вату и разрывая материю на узкие полоски, пригодные для намотки в клубки. Арви накричал на нее с досады и пригрозил оставить ее постель без белья. Она выслушала его молча, только прикрыла руками клубки, боясь, чтобы он их опять у нее не похитил. А к вечеру она уже сидела на груде ваты, пуха и перьев и доматывала в клубки разорванные на полоски нижние наволочки и матрац. Еще через день она сидела на той же груде совсем голая. Вся ее одежда была смотана в клубки, аккуратно уложенные рядами на голых досках кровати.
Арви не выдержал такого зрелища и одел свою мать еще раз. Но на следующий день она опять сидела голая. Так и потекла дальше ее жизнь. Он одевал ее, а она перерабатывала одежду на клубки. Он пробовал добавлять к одежде разное тряпье, рассчитывая отвлечь этим ее внимание от одежды. Но у нее хватало времени, чтобы разделаться и с тряпьем и с одеждой. Он пробовал связывать ей руки, но это приводило к стонам и воплям. Тогда он достал у Линдблума кусок очень грубого холста, твердого, как парусина и велел своей жене сшить из него матрац, наволочку и платье. Жена сшила, старуху одели, а через два дня вся парусина, разделанная железными пальцами старухи на узенькие полоски, лежала в клубках.
Жена Арви боялась бывать у старухи, и пищу ей носил он сам. А в дни его отъезда заносить ей пищу и убирать ее комнату приходилось мне. При виде меня старуха первым долгом загораживала своим телом клубки, а потом успокаивалась и начинала интересоваться моей одеждой. И если я не успевал ее во-время оттолкнуть, то от моей одежды отлетали лоскутья, и сам я едва не падал на пол от ее рывков.
Однажды Арви в спешке забыл ее запереть. Она, пользуясь этим, вышла на двор и сразу направилась к веревкам, на которых было развешано выстиранное белье. Я видел, как она шла туда, жадно наклоняясь вперед и спотыкаясь босыми ступнями о кочки мерзлой земли. Морозный ветер набросился на ее нечесаные полуседые волосы, сдувая с них солому, вату, перья и пух. Я видел даже, как она протянула вперед свои жилистые руки, готовые все рвать и сматывать в клубки, но не знал, что делать. Хорошо, что сам Арви заметил это и примчался мне на помощь. Он схватил старуху в охапку и понес ее бегом обратно. Она дергала ногами и царапалась, но он все же внес ее в комнату и запер двери на замок.
Нет, я ушел от него в конце концов. Постепенно дела у него стали выправляться. Правительство обещало ему ссуду на покупку новой партии коров и свиней. Да и сам он хорошо приготовился перенести эту трудную пору, производя только то, что нужно было для прокормления своей семьи, а тем временем выращивал понемногу на всякий случай одиннадцать телок хорошей молочной породы. Но я решил уйти от него к черту. Когда я ему сказал об этом, он ответил: