Да, нелегкая задача предстояла бы мне, если бы я вздумал за нее взяться, как это советовал мне Иван Петрович! Но я не собирался за нее браться. Я знал только свои восемь километров, за которыми меня ожидала моя женщина, — и это было все.
2
И вот я отмеривал ногами эти восемь километров по ровной грунтовой дороге с канавами по бокам. Слева от меня простиралась луговая низина с речкой посредине, одетой в зеленый кустарник, а справа — хлебные поля и пашни, уходящие по склону вверх. Пустынно было на дороге, и никакой помехи не предвиделось мне на этом коротком пути к моей женщине. В животе у меня, правда, уже начинала понемногу ныть пустота, но, помня о том, что меня ожидало в конце пути, я не терял бодрости.
Постепенно низина с речкой стали отходить все дальше и дальше в сторону от дороги, уступая место березовой роще, в которой перекликались детские голоса. А за рощей показалась деревня. Это была первая деревня, о которой мне сказала девочка. Она относилась к их колхозу. Грузовая машина обогнала меня и свернула туда по ответвлению дороги. А я прошел дальше. Две незнакомые женщины встретились мне и сказали: «Здравствуйте». Я тоже сказал им: «Здравствуйте». Это были русские женщины. Они не знали, кто я такой, не знали, что я воевал с ними, захватывал их Карелию и морил голодом в лагерях их мужей и братьев. Поэтому они отнеслись ко мне так приветливо.
Скоро дорога поднялась на холм, откуда я увидел сразу две деревни: одну далеко в стороне справа от дороги, а другую — прямо впереди. Та, что была прямо впереди, называлась Гривицы. Это я уже знал. Но пока я до нее добирался, дорога еще не раз опускалась и поднималась, открывая моему глазу с каждого холма все новые и новые просторы. Вот она, оказывается, какая была обширная, их Россия. В окно вагона я мало успел ее увидеть. На пути из Ленинграда приходилось почти сразу укладываться спать из-за ночной темноты. И на обратном пути тоже очень быстро наступала темнота, потому что приезжал я сюда до этого случая только осенью. А теперь я увидел Россию в самое светлое время года, в пору ее цветения, под жарким летним солнцем.
По обе стороны дороги тянулись канавы. За канавами стояли травы, краснела земляника. Я не выдержал и шагнул за канаву, чтобы полакомиться немного. И дальше, я шел рядом с дорогой, по другую сторону канавы, останавливаясь в тех местах, где среди травы затаились крупные ягоды земляники. На вкус она была здесь такая же, как в Суоми. Из этого следовало, по теории Арви Сайтури, что эти края тоже следовало пристегнуть к его владениям, как финские по духу.
Местами неподалеку от дороги люди косили, пользуясь хорошей погодой, и высыхающее сено издавало точно такое же благоухание, какое я в свое время улавливал у финского сена. Да, большая несправедливость была допущена господом богом в отношении Арви Сайтури, и я исправлял ее как умел, поедая русские ягоды и топча русскую траву.
Проходившие мимо люди поглядывали на меня с любопытством, и некоторые из них кивали мне, говоря: «Здравствуйте». Я отвечал им тем же. Некоторые проезжали на велосипедах, иные — на грузовых машинах. И все лица непременно оборачивались ко мне, как это делается всюду в деревнях, где посторонний человек всегда заметен.
Продолжая так идти рядом с дорогой, я скоро приблизился к деревне. Но я не сразу в нее вошел. Не стоило торопиться. Надо было сперва обдумать, что и как сказать моей женщине. И, чтобы лучше думалось, я растянулся на траве позади придорожных кустарников, подняв глаза к синему русскому небу, по которому пробегали редкие белые облака.
Это было ее небо. Под ним она выросла и вызрела, моя женщина, моя «госпожа Россия», которую мне предстояло завоевать. Какими словами мог я затронуть ее сердце? Для начала можно было блеснуть перед ней хорошей западной вежливостью, которую я когда-то усвоил из разговорника, составленного, конечно, западным человеком, а потом ввернуть что-нибудь насчет коммунизма. О, я знал, чем их тут можно было взять!
Главное — убедить ее в том, что намерения у меня самые серьезные. Это она и сама должна была теперь понять, увидев меня неожиданно перед собой в такой дали от Ленинграда. А мне осталось бы только сказать: «Вот видите, никакие расстояния не могли меня остановить. Я сказал, что приеду объясниться, и приехал. И теперь у нас не будет ошибки. В тот раз я еще не знал ваших обычаев и слишком поторопился с этим делом. Но вперед я буду осмотрительнее. Это меня тогда буржуазные пережитки подвели, а теперь я их изгнал и понимаю, что разговор о тех вещах должен быть на втором месте, а на первом — дело коммунизма. Так оно у меня теперь и ведется. Можете быть спокойны. На четвертом этаже я занял в соревновании первое место. (Ну, о пятом этаже ей не обязательно упоминать.) И дальше у меня все пойдет в том же роде. Так что тянуть нам больше незачем. Я понимаю, что у женщины есть своя скромность, но зачем же ей без конца себя терзать, если уже давно приспело время ответить согласием? Дело наше ясное. Я уже сказал, что вы мне нравитесь и все такое. Пора и вам отбросить стеснение и постараться не упустить то, что не каждый день приходит к одинокой вдове, да еще с ребенком».