Леха оглянулся на самый короткий миг и тут же опять отвернулся, ускоряя шаг и хмуря брови. Я тоже оглянулся. Девушка стояла у яблони, подняв руку и помахивая ладонью. Помахал и я ей в ответ, пока ее не заслонило от меня листвой придорожной ивы.
Да, так вот обстояли у них тут дела касательно подготовки к нападению на остальное человечество. Всюду она выпирала наружу из их жизни, эта подготовка, с каким бы старанием они ее ни маскировали. Уже не первая пара пыталась увести мое внимание в сторону от их главных кровавых планов, но это им не удавалось. И ты, Юсси, можешь быть спокоен на этот счет. Я давно проник своим редкостным умом в их самые тонкие хитрости, за которыми они скрывали свою тайную подготовку к завоеванию Кивилааксо. А если я еще не удирал от них без оглядки и даже делал вид, что принимаю все на веру, то приписать это надо моему умению видеть насквозь их коварные уловки, от которых я научился увертываться. Так и будем пока считать по поводу всего того, что к этому относится.
И еще будем думать, что примером здесь повсюду мне служил твой премудрый опыт в разгадывании происков русских. Им я прикрывался здесь от их напастей, как непробиваемой броней. Благодаря ему мои истинные мысли были скрыты от них, как шило в мешке, и никакие их подноготные меня не зацепляли. Они старались распропагандировать меня на свой коммунистический лад, как ты и предвидел, а я не давался. Разве не выглядело все именно так? Мои мозги ни разу не дали крена ни в какую сторону, мое сердце не дрогнуло. И ко всему, что мне здесь встречалось, я оставался безучастным и холодным, как скала. В этом ты можешь быть уверен, Юсси.
Вот я взял и помахал в ответ миловидной русской девушке, которая так приветливо помахала мне. Что тут было особенного? Мне помахали, и я помахал. Или кто-нибудь усмотрел бы в этом иную причину? Кому-нибудь, чего доброго, могло прийти в голову, что думал я в то время совсем о другом, а не о самой девушке, помахавшей, быть может, вовсе и не мне. О чем же я мог подумать в то время? Не о том ли, что в тридцать лет можно очень легко, подобно Лехе, проворонить свою судьбу, ибо в тридцать лет человек более слеп, нежели в сорок пять? Или о том, что каждый в жизни имеет право на радость, но добыть ее должен сам? Или о том, что и у меня тоже могла быть на этом свете такая же славная, умная дочь, с таким же чутким сердцем, с такими же чистыми голубыми глазами, способными выразить сострадание к беде другого? Об этом, что ли, мог я подумать, помахав ей рукой? Но зачем стал бы я об этом думать? С какой стати мне думать о таких нелепых вещах? А если бы и подумал, то что же? Совершил бы великий грех? Да, могла бы теперь быть и у меня тоже такая же светлая душой дочь, если бы я в тридцать лет умел крепче держать в руках то, что дала мне судьба, и не уступил бы так легко злу, имя которому Муставаара…
15
Дорогу на этот раз Леха избрал другую. Но я не спрашивал, куда он меня повел. Вид у него был не из тех, что располагают к вопросам. Раза два он оглянулся на меня. Это происходило в те моменты, когда мы с тропинки выходили на дорогу, где я оказывался с ним рядом. Первый раз он обернулся ко мне с таким видом, словно старался вспомнить, кто я такой и откуда тут взялся. Второй раз, при переходе с другой тропинки на другую дорогу, он так взглянул на меня из-под нахмуренных бровей, как будто готовился ударить и не ударил только потому, что не решил относительно места, куда нацелить свой железный кулак.
И опять мы после этого шли тропинкой среди кошеных и некошеных лугов, полных летнего благоухания, пока не прибыли на такое место, где все ароматы земли подавлял аромат спелой земляники. Она краснела по солнечным склонам холмов вместе со своими тройными листиками, тоже обильно подрумяненными солнцем. От этого на иных склонах красные пятна, сливаясь между собой, вытесняли зеленый цвет не скошенной здесь травы. Я догадался, что это были те самые Устюженские бугры, куда рано утром приходила за ягодами дочь лесника.
Здесь Леха еще раз обернулся ко мне, и я увидел в его серых глазах самое откровенное желание убить меня на месте. Они укрупнились, его глаза, блестя белками, его нижняя челюсть выдвинулась, и углы губ оттянулись книзу. Не отрывая от меня угрожающего взгляда, он шагнул с тропинки в сторону и остановился. Видно было, что он ждал от меня вопроса о причине своей остановки и заранее ненавидел меня за этот вопрос. Но я не задал ему вопроса. Я прошел мимо него по тропинке с таким видом, как будто считал это в порядке вещей, как будто мы с ним так и условились заблаговременно, что он шагнет с тропинки в траву и остановится, а я пройду мимо него дальше вперед. Я даже не оглянулся, продолжая свой путь, и, когда отошел на порядочное расстояние, услыхал издали его вопрос: