Она замялась и отвела взгляд от Элиаса.
- Что? - сразу спросил он.
- Да ничего, - опять заулыбалась Матэли. - Сено у тебя колючее.
Позднее, когда Леннрот уже уходил из Иломантси, она все-таки сказала то, чего долго не решалась.
- Может быть тебе будет трудно это понять, но я вижу, что нельзя тебе заводить семью. По крайней мере сейчас.
- Довольно категорично, - удивился Леннрот.
Матэли не спешила снова говорить, поэтому это обеспокоило его. Обычно такие вещи просто так не высказываются, тем более карелками. Они были с ней близки, поэтому воспринимать произнесенные слова можно было, как предостережение. Нельзя не обращать внимание на предсказания, какими бы странными они ни были.
- На тебе раны от когтей, - наконец, сказала женщина. - Но они не только на тебе, но и на твоих потомках. Коли у тебя будет семья, им не справиться с этим. По крайней мере, пока.
- Пока - что? - серьезно спросил Элиас.
- Пока они глубоки и еще довольно свежие. Должно пройти время, оно залечит. Прости меня за эти слова.
Леннрот достал из кармана нить с жемчугом. Когда он оставался один в своей избушке, то проделал нагретой иглой отверстия в перламутровых продолговатых бусинах. Натер, конечно, мозоли на пальцах, когда сверлил, но получилось очень выразительно.
- Это тебе за твой голос и твою красоту, - сказал он и протянул ожерелье Матэли. Увидев, что на ее глазах заблестели слезы, поспешно добавил. - А также за твой завораживающий смех.
Женщина примерила бусы из речного жемчуга себе на шею и вопросительно посмотрела на Леннрота.
- С такой подвеской ты в Швеции надолго не задержишься, - сказал он.
- Это как так? - удивилась она.
- Такой жемчуг должен украшать женщин самых высоких обществ, а ты в нем, безусловно, будешь главным украшением. Европа у твоих ног, красавица.
Элиас ушел, когда кончились дожди. Август был требователен, урожай уже почти был готов, в лесу созрела ягода, грибы выглядывали из мха и из-под деревьев - времени на отдых практически не оставалось. Люди в деревнях и на хуторах занимались заготовками на зиму. Он не мог больше приставать со своими чудными расспросами к занятым повседневным трудом работникам и работницам.
Да и собранный материал хотелось как-то переработать. Его тетрадь была полна в общей сложности тремя сотнями самых разных народных произведений. Единственное, что Леннрот не догадался сделать, так это записать имена людей, которые делились с ним затухающим дыханием прошлых веков.
Кого-то он запомнил, кто-то потерялся из памяти, кто-то навеки поселился в его сердце. Красавица-карелка Матэли для него, пожалуй, была идеалом. Идеальность теряется от повседневности, поэтому он старался не жалеть, что ушел из Иломантси. Может быть, когда-нибудь доведется встретить такую же Матэли в молодости. Теперь Леннрот знал, какой тип женщин ему нужен.
Вот только сколько бы он ни осматривал себя на предмет шрамов от когтей после той памятной ночи на Юханнус, ни на груди, ни на шее заметить ничего не удавалось. Не каждому дано видеть, но каждому дано не забывать.
В конце августа, порядком посвежевший и закаленный долгими пешими переходами, лесными ночевками и подножным кормом, Леннрот пришел к дверям гостеприимной усадьбы в Лаукко. Тернгрены, проводившие конец лета в своем имении, обрадовались высокому загорелому путнику, который однажды позвонил в колокольчик возле их двери. Синие глаза странника светились радостью, впрочем, как и глаза всего семейства и их собак. Только кот никак не проявил себя. Новый человек в доме - это новая забота. Надо следить, чтобы не спер ничего.
Рассказы Леннрота были интересны, хозяйка дома настояла на том, чтобы он их записал. Так появился "Странник" - сборник путевых очерков. Однако ценителями этого романтического во многих отношениях сборника на несколько лет сделались мыши, забегавшие по своим мышиным делам в чулан на чердаке. Там тетрадь пролежала несколько лет, пока мыши, что называется, не зачитали ее до дыр.
Ко второй половине октября того же года Леннрот оказался в Хельсингфорсе, без лишних переживаний поступив на медицинский факультет университета. Он по традиции и устоявшемуся мнению считался ограниченным в средствах студентом, поэтому профессор Тернгрен и знакомый по Хяменлинна доктор Сабелли настояли, что только медицина способна вывести на независимый финансовый уровень талантливого философа.
- Самая престижная должность - это кровопускание и лечебные пиявки, - сказал Сабелли.
- А также вывод из запоев и профилактика алкоголизма, - добавил Тернгрен.
- А можно ветеринаром стать? - робко поинтересовался Леннрот. Все-таки работа с людьми привлекала его не очень.
- Можно, - хором ответили оба лекаря. - Только потом. Для души, так сказать.
Логика в их суждениях, конечно, была. Люди смертны. Причем, как сказал классик, порой неожиданно смертны. Все боятся этого, поэтому работа у доктора никогда не кончится. Значит, и жалованье обеспечено. Степень владения профессией обеспечивает довольно высокое денежное вознаграждение. Или, наоборот, мизерный оклад. Все зависит, как люди будут отзываться.
Тогда еще не были придуманы врачебные комиссии, где заседают, в основном, полные бездарности, делающие деньги на своих подписях и круглых печатях с той же фамилией. И роль психологов выполняли попы-духовники, зачастую бесплатно. Но, конечно, совсем не бескорыстно. Этот кладезь информации позволяет государству существовать и устранять мнимые и вполне реальные угрозы.
Леннрот очень скучал по Матэли. Порой, он писал ей письма, куда включал запавшие в душу слова из ее песен, но письма отправлять было некуда. Да и не умела ни читать, ни писать красавица карелка. Каждая строчка в его послании дорогой женщине была словно бы частью их беседы. Только совсем безответной беседы.