Какая-то милая женщина, ему казалось, что это Матэли, отгоняла от него мерзкого кривляющегося Пропала. Она пела песню, но голос был другим, вполне обыкновенным. Пропал блеял и увещевал - у него подобные штучки получались очень ловко.
Он вкрадчиво и убедительно говорил, что надо перестать дышать - тогда будет тебе счастье, надо перестать думать - тогда будет тебе блаженство, еще бы кого убить надо - тогда будет тебе почет. А женщина пела про несчастья Элины, и эта старинная песня заставляла демона отходить. А, главное, Леннрот начинал вновь понимать, что все слова, которые говорил Пропал - это вранье.
Элиас открывал глаза и пил густой кисло-сладкий морс из клюквы, кружку держала Йоханна Тернгрен и тревожно смотрела ему в глаза.
- Тебе надо больше пить, - говорила она.
- Спой мне еще, - отвечал он. - Твоя песня, как лекарство.
И он опять впадал в полузабытье, где его ждал Пропал, женщина, то ли напоминавшая Матэли, то ли - нет, иногда Пан - отчаянно издалека жестикулирующий, еще строгий кот Тернгренов и даже заклинатель Хассинен, грозивший ему пальцем. Все, кроме беса Пропала, взывали к нему, чтобы он встал с постели.
Через неделю после того, как его привезли в Лаукко, Леннрот поднялся на ноги.
- Что это было? - спросил он у сумрачного профессора Тернгрена.
- Это был морок, - ответил Йохан. - Никак не болезнь.
- Хорошенькое дело, - усмехнулся Элиас. - Еще тридцати не минуло, а уже обморок.
С того раннего утра он быстро пошел на поправку.
В Санкт-Петербурге свирепствовала холера. Йохан, как специалист, успокоил своих близких, что у Леннрота что-то другое. Тем не менее больного Леннрота поместили в карантин, в котором его навещали все, кому не лень. Даже кот повадился заходить и долго наблюдать за Элиасом, помахивая между делом своим хвостом, как собака.
Никто из Тернгренов, никто из слуг, никто из домашних животных ничем не заболел. На семейном совете решили поставить диагноз. И он был поставлен. Переутомление! Организм Леннрота решил напомнить о себе и заявить, что отдых - это не только шестичасовой ночной сон, но и свободная от переживаний голова. Таковой она делается при рыбалке, при чтении, при походе в концерт или в художественную галерею.
- А ты когда последний раз в концерт ходил? - поинтересовался Йохан, допивая коньяк из бокала.
- На концерт, - поправила Йоханна.
- Ни в концерт, ни на него никогда не ходил, - честно признался Элиас. - Можно мне еще коньячку, больно он у вас душевный?
Кот укоризненно и даже сочувственно посмотрел на выздоравливающего, а собаки упали на пол и принялись хохотать, дрыгая в воздухе ногами.
28 мая Леннрот отправился в свой поход, через месяц, придя в себя, решил все-таки его продолжить. Но судьба распорядилась иначе.
Уже 6 августа Леннрот вернулся в Хельсингфорс. Перед этим где-то на границе городка Кухмо, уже готовящегося раствориться в карельских землях, его настиг запыхавшийся гонец.
- Эпидемия, - сказал гонец, никак не в состоянии прекратить запыхаться. - Всех врачей в столицу собирают.
- А, ну это не ко мне, - возразил Леннрот. - Я доктор.
Таковое определение, конечно, носило очень формальный характер. Считалось, что врач и доктор - это разные проявления одной и той же лекарской специальности. Доктор лечит, а врач - врет.
Запыхавшийся гонец несказанно удивился, а Леннрот уже решительным шагом направлялся к почтовой службе, чтобы найти себе место в повозке на юго-запад.
Город он застал, будто вымершим: на улицах ни единой живой души, только ветер таскал по мостовым обрывки каких-то бумаг. Холера пришла в Хельсингфорс. Путь ее был долгим, начиная с Китая, где всегда роились и вырывались в мир опустошительные недуги.
Считалось, что торговый караван пришел в Омск, который власти, наслышанные о беде, выдержали почти месяц на окраинах города, а потом выдержка им изменила. Китайцы, все, как один, клялись в своих отменных здоровых организмах, крестились ногой и предлагали мзду. Не родился еще государственный чиновник, который откажется от взятки.
Когда хватились, две трети китайцев уже сбывали свой товар в Санкт-Петербурге. Вместо них чалились в загоне специально отобранные местные жители крайне низких моральных качеств.
Второй путь холеры в тот злополучный год был из Индии, где заразы едва ли не больше, чем в Китае. Вместе с англичанами ее привезли в страны Балтии.
В общем, случился караул, и люди начали болеть и умирать. Всем потенциальным жертвам хотелось жить, а власти Финской земли нашил отставного прокурора с Брест-Литовска, который вызвался эпидемию прекратить.
Он приказал построить в разных уединенных местах холерные бараки, и туда свозить всех подозрительных лиц. Прокурор прекратил свободное передвижение по городу, закрыл все лавки и производства и пригрозил гражданам каторжными работами, буде те взывать к жизни. Помимо холеры начался голод.
Люди быстро смекнули, что выжить им можно будет лишь в том случае, если устроить "холерный бунт". Они к этому были уже готовы, как главный эпидемиолог в прокурорском чине выступил перед делегатами, профсоюзами и, вообще, кем попало. Он рассказал свою любимую байку, что врач предписал лекарства одной семье, а те скормили эти лекарства кошке. Та издохла, потому что организм у нее, у кошки, совсем нечеловеческий. Верьте врачам!
- И мне верьте еще больше, - сказал он. - Всем по домам. Сидеть и не высовываться. А иначе на каторгу!
Уже закончив свое выступление, весь надутый от гордости за себя, главный борец с эпидемией получил по башке. Ему прилетело полено, а потом еще несколько. Пришлось срочно удирать обратно на пенсию в Брест-Литовск. Фамилия у него была Парфёнчиков.