«Во многой мудрости много печали…» — нет, отец его был не пустым гулякой, он был большим книгочеем, пропить мог многое, но не книгу. В доме их перегруженный книжный шкаф занимал почетное место, книги сохранялись бережно, как иконы. Отец знал многое удивительно верно, даже пророчески. Но, прожив почти семь десятков лет, он не смог найти примирения с окружающими людьми, старость его не стала мудрой и спокойной. Умирал он в одиночестве, далеко от всех, наверное, в страданиях. Какое солнце светит теперь ему?
Подъезжая к станции, Сергей Васильевич увидел маленькую церковь. Она была сооружена из какого-то бывшего станционного здания, так что отличалась от других домов лишь небольшим куполом и звонницей, приделанными над крышей. Выйдя на перрон, Сергей Васильевич решил подойти к ней. Церковь казалась забытой, никого вокруг видно не было, стены ее и низкий палисадник бедные и поблекшие. Калитка была приоткрытой, он вошел, но дверь в храм была заперта. Две слабые осинки жалко ударяли голыми ветвями по окошкам храма. Самохину вдруг стало так горестно, что заболело в груди, он даже подумал, что приехал сюда напрасно. Со звонницы от небольшого колокола тянулся канат, подвязанный у крыльца, Самохину почему-то захотелось его услышать, он неожиданно потянул за крепкую веревку и услышал тонкий, быстро утаенный ветром, звон.
Сергей Васильевич медленно шел от вокзала по разбитому асфальту, сквозь каждую брешь которого виднелась обильная жухлая трава, искал взглядом приметный дом. Поселок большой, население его, не имея постоянной работы, выживало лесными сборами ягод и ловлей рыбы.
Красная черепичная крыша и резные окна двухэтажного дома Николая Стрелецкого среди покосившихся развалюх красовались вызывающе и чуждо. Дом был большой, как и семья Николая, который имел несколько дочерей, зятев и даже внуков. После долгой службы Николай лишь по увольнении на скопленные деньги смог купить жилье в далеком поселке. Помотавшийся много лет по казармам и служебным квартиркам, он со всем своим выстраданным бездольем выстроил образцовый особняк с автономными электричеством и водой, механическим поливом и прочими хитрыми изобретениями, отгородив себя от вездесущей разрухи. Только местные безработные не понимали рьяную хозяйственность семьи Стрелецких, они то и дело залезали в их огород и обворовывали сараи.
Сергей Васильевич утонул в сильных объятиях Николая, искренне обрадованного встречей с давним другом. Сильно располневший, но с ярким цветом глаз и щек, Николай долго жал руку своему рано поседевшему другу. Воспоминания о долгих годах прошедшей службы волною, даже с влагою на глазах, нахлынули на них. Долго Николай водил по своему хозяйству, показывал, а потом, за обильным столом, рассказывал своим домочадцам о Сергее Васильевиче, нахваливая его верное товарищество.
Тепло принятый в уютном доме, в большой дружной семье Стрелецких, Самохин почувствовал острую жалость к своему бессемейному существованию. В их глазах его жизнь, наверное, казалась странной и бесполезной. Глядя на маленького внука Николая, играющего с котенком, он опять, в который раз за последнее время, вспомнил тот старый деревянный дом, в котором провел свое детство, высокие тополя возле дома и акации, вокруг которых жужжали пчелы, солнечный песок, из которого строил он солнечные города и дороги, и, конечно же, оно — вечно летнее и безмерно синее небо. Вспомнил он и бедную их квартирку, и тот запечатленный в памяти день, в котором отразилось все его согретое солнцем детство: открытое в яркую улицу окно, вливающиеся в него волны тополиного шелеста, жаркая истома солнечного света, раскалившего поверхность старого круглого стола, и — жук, пойманный в коробку из-под конфет. Жук громко скребся, требуя свободы, а он, чувствуя себя повелителем, долго держал его в картонной темнице, чтобы потом великодушно дать волю.
Тогда он был просто «Ежик» — его первое имя, когда он не мог еще выговаривать «Сережу». Этот Ежик вошел в его сердце с голосом отца да так и остался. И сегодня, в своем одиночестве, он был точно — Ежик…
Долго сидели и вспоминали приятели свое армейское прошлое, Николай угощал свежей рыбой, хвастал уловами, описывал прелести деревенской жизни. Сергей Васильевич вглядывался в его располневшее лицо, в румянец и множество мелких морщин возле глаз и пытался понять, как мог превратиться в зажиточного помещика когда-то бесшабашный, ничего не жалевший и не желавший Николай…
К вечеру стало темнеть, пошел серый дождь. Улицы с разбитым асфальтом обезлюдели, ложбины стремительно наполнялись водой. Сергей Васильевич вновь смотрел за окно, в палисадник, где частые капли бесконечно ударяли в листья тополя, настойчиво срывая самые слабые из них и быстро роняя на холодную землю.