Он наклонился к воде, ему стало неудобно, тогда он вытянулся вдоль елового ствола, придерживаясь рукой за ветвь, приблизился глазами к самой поверхности озера. Лицо ощутило водный холод. Сквозь темную толщу он разглядел совершенно круглый шар, засучив рукав, протянул к нему руку, вытащил ледяной камень, покрытый блестящей слизью. Здесь, без чужих глаз, его вдруг охватила детская страсть исследования, желание обойти весь берег, осмотреть каждое дерево и травинку, найти сухой лист и отправить его кораблем по большому океану. Стесняться здесь некого, можно стать младенчески любопытным и беспечным.
Ему вспомнилось другое озеро, яркое, радостное и звонкое, на которое привез его когда-то, целую вечность назад, отец. На утлой фанерной лодчонке они плавали от одного берега к другому. Отец, смеясь, давал ему весла, которые в детских руках неловко вырывались из воды. Лицо отца было молодым, волосы по-цыгански черными и кудрявыми, матовый загар покрывал его крепкое тело. И глаза — радостные, живые. Но и тогда уже в них промелькивало сомнение, словно он сомневался в надежности этого мимолетного счастья. С годами взгляд отцовых глаз потускнел, они стали тревожными, недоверчивыми и — самое страшное — равнодушными. Сергей Васильевич до сих пор испытывал чувство вины перед отцом, может быть, в том, что недостаточно любил его, не понимал. Не было у них искренних бесед, казалось, не нужны они близким людям. А теперь вот хотелось многое спросить, о многом поведать отцу, но — поздно.
Горы с наступлением темноты стали еще больше, выше и страшнее, их черные контуры сливались с сумраком неба. Призраки туч стягивали пространство между гор. Наступала ночь, он продолжал сидеть на берегу, вглядываясь в уже неразличимые деревья на другой стороне. В небе то прятался за неясные туманы, то всплывал маленький круг луны, в какие-то моменты он становился необыкновенно ярким, таким, что не видно было обычных на нем пятен. Стало холодно, и он пошел в избушку, ощупью нашел фонарик, его свет необычно ярко высветлил стены его маленькой обители. Вытащил спальный мешок, развернул на нарах и вложил внутрь него шерстяное одеяло. Куртку он подсунул под голову, снял ботинки и залез в теплую утробу.
Сон не приходил, да он и не нужен ему был. Сергей Васильевич вслушивался в звуки ночного леса, в движение ветра, который мелко подвывал краями зажатой в раме пленки. Тихо, незаметно сверху протянулся шлейф дождя. Вначале он принял его шум за стук по крыше веток или падающих листьев. Но дождь быстро смолк, смолк и ветер, и все стихло. Стало так тихо, что он услышал слабый рыбий всплеск где-то посреди озера. В этой тишине не было разделяющих стен и расстояний, он внимал всем лесным звукам, вбирал их в себя и отпускал дальше вместе с неровным биением своего сердца.
Лунный свет перемещался мутным пятном от дверцы печки к его ногам. Иногда пятно становилось ярким и был виден неровный мох между бревнами. Пахло ржавчиной. Вдруг сверху, это он понял точно, донесся слабый звон колокола. Откуда ему быть здесь и в это время? Но звук повторился. Да, тот самый звук бронзового колокола станционной церквушки: слабый, тающий. Может, это тот голос среди долгой тишины, которого он жаждал, ради которого уехал в лесную глушь?
Ночные мысли — самые яркие и самые горькие. Вот главная мысль: его никто нигде не ждет. Останься он здесь, в глуши, никто и не спохватится, а если и вспомнит о нем, то не пожалеет. Не потому, что не любили, нет. Его не понимали, он не жил так, как считалось правильным. Не был он создан для семьи, не дано ему строить дома, обживаться хозяйством. И не тянуло его к общим развлечениям. Впрочем, сам он иногда считал себя просто лентяем, не решавшимся на практические дела. Но что есть, то есть: он лишь мечтатель и вспоминатель прошлого.
А тянуло его к прежним чувствам: увидеть тот далекий, светящийся, как солнце, дом и те самые деревья, взять в руку горсть того солнечного песка, из которого строились горы фантазии. Вот — горы те уже выросли и окружали теперь его здесь, на Глухом, совсем глухом озере. Сергей Васильевич все глубже погружался в теплые волны сказочного прошлого. Вспомнил тихий зимний вечер, когда отец учил его кататься на коньках. Вначале он помогал ему спускаться из квартиры по крутой лестнице в тяжелых, стучащих по ступеням коньках, и они выходили на пустынную улицу. Тихо поскрипывал фонарь на столбе, в границах его света, вдоль палисадников старых домов, они разучивали скольжения по накатанному плотному снегу. Отец то поддерживал, то отпускал его руку и громко вскрикивал, когда сыну удавалось самостоятельно проскользить несколько шагов. Они смеялись на всю уснувшую улицу, снежинки искрились в свете жестяного фонаря, и не было в тот момент более родных душ, чем он и его любимый отец.