— Там всё по-другому. Я даже не знаю теперь, что сам чувствовал, когда… В общем, там всё не так.
— Так.
Воцарилось молчание. Антон Григорьевич осторожно присел на жалобно скрипнувший диван рядом с юношей. И заговорил — бесстрастно, монотонно:
— Я познакомился с Машиной мамой тринадцать лет назад. Маше сейчас четырнадцать. Наташа… Наталья была серьёзно больна, и никто не мог сказать, что с ней. Я тогда уже подавал определённые надежды, но ещё мало что мог. По крайней мере, гораздо меньше, чем сейчас. Но я не уверен, что смог бы помочь ей и сейчас. — Пауза, взгляд говорящего переместился с одной стены на другую. — Она лежал у нас в центре, по большой части спала. И каждый раз просыпалась другим человеком. Буквально, ничего не помнила о себе прежней. В состоянии бодрствования, которое, возможно, было для неё сном, она ничего не говорила, не отвечала на самые простые вопросы. И слабела, слабела… Я просиживал ночи рядом с ней, глядел на лицо ангела и молил, чтобы она узнала меня, когда выйдет из своей летаргии. Непонятно как, непонятно зачем, я безнадёжно влюбился в безнадёжную пациентку. — Антон Григорьевич закрыл глаза и до конца монолога больше их не открывал. — И вот однажды это случилось. Проснувшись, она увидела меня, улыбнулась и положила свою ладонь в мою. Прошептала: «Я вернулась». Это были первые и последние слова, какие я слышал от Наташи. Она пошла на поправку, набрала вес, начала даже улыбаться. Но не говорить. К нам она поступила из психиатрической больницы, долгая и неинтересная история, в общем, родных или хотя бы людей, кто её знал, установить не удалось. Я стал жить с ней, это едва не стоило мне карьеры, но мне было наплевать на карьеру. Я любил её. У нас родилась Маша. И… вскоре после этого она исчезла. Да, исчезла! Я заснул, обнимая её, а проснулся один. Конечно, я её искал. И конечно, не нашёл. У Маши, совсем малютки, в колыбельке я обнаружил тот непонятный предмет, который два дня назад так неудачно вручил тебе. Он был постоянно при дочери, пока ей не исполнилось десять, она клала его на ночь под подушку и даже разговаривала с ним. Для неё это был подарок от мамы, да я и сам так тогда думал. Иногда этот предмет вдруг начинал источать розовое сияние, я даже не могу передать словами, насколько это выглядело для меня чужим и странным. А для дочки нет: она смотрела на сияние, хлопала в ладоши и смеялась. А потом… я заметил что, Маша, проснувшись, иногда очень долго озирается по сторонам, как будто не понимает, где находится. Конечно, я очень испугался, и выкрал у неё это яйцо. Ей наплёл какую-то ерунду, что, мол, у неё случаются небольшие провалы в памяти — ерунда, у подростков это бывает! — и, очевидно, она сама куда-то запрятала мамину реликвию. Это ложь дала мне возможность провести комплексное обследование дочери, особо не пугая ребёнка, но, конечно, ничего, что могло бы объяснить её поведение, я не обнаружил. Предмет же оказался сплавом из неизвестных элементов с никак не проявляющими себя свойствами. Ладно. Эту штуковину Маша потом искала везде, где только можно: в квартире, во дворе, на улице… пока, наконец, два года назад мы не переехали на новое место, в этот город. И здесь, в этой квартире… Маша стала исчезать. Да, да! Мы могли с ней обедать, и она вдруг таяла у меня на глазах, а потом я обнаруживал её спящей в другой комнате, ничего не помнящей. У меня стало барахлить сердце, и я оказался в больнице. Буквально перед тем, как меня с приступом отвезли в реанимацию, я по какому-то наитию достал из тайника тот предмет и взял с собой на работу, потом мне рассказывали, что я, будучи уже без сознания, сжимал его в руке так сильно, что ладонь разжалась только после наркоза, на операционном столе. Когда тебя, спасителя, привели в мою палату, этот предмет в форме яйца снова был со мной, передали. И как только ты вышел, он начал гудеть и словно бы светиться изнутри. Тогда я и решился на эксперимент: вручить его в тебе в присутствии Маши. Зачем, почему я так решил — не знаю, как внушил кто-то. Остальное тебе известно.
Антон Григорьевич открыл глаза.
Егор устал слушать этот бубнёж, слова куда-то ускользали, смысл терялся в серой монотонности текста. Изо всех сил он придал лицу значительное, как ему казалось, выражение и произнёс:
— М-да… Дела.
Собеседник вздрогнул, словно бы не ожидал звука чужого голоса. Откашлялся, помотал головой, поднялся и ясно так проговорил, почти отчеканил:
— Завтра пойдёшь со мной в институт, с мамой и школой я договорюсь. Пора распутать этот мистический клубок, есть кое-какие идеи. Яйцо не забудь прихватить с собой.
И, уже повернувшись спиной к Егору, сквозь зубы процедил:
—