Так меня и застал двоюродный дед Шура. Он, кстати, занимает в колхозе так и не понятую мной до конца моей жизни должность — ездит на линейке. Линейка — это так называют на Кубани повозку, точь-в-точь как тачанка, только без пулемета. Запряжена парой гнедых. Что он еще делает в процессе езды, я так и не понял.
Дед Шура уселся в сторонке, закурил Приму, и молча, минут десять, наблюдал мой неспешный труд. Потом докурил, и сказал:
— Вишнячиха-то — того. Откинулась, — директор райпо скончалась в больнице, перевел я мысленно. Заодно подумал, что, похоже, она и в прошлой жизни померла от какой-то плохой новости. Прислушался к себе. Нет, не чувствую я себя виноватым.
Дед Шура между тем достал из за голенища хромового сапога плоскую бутылку из-под коньяка.
— Глюкоза, — сообщил он, — Чтоб шашель не заводился.
Чистый самогон, перевел я в голове, от всех болезней. Присел рядом с ним, и тоже закурил.
— Жарко, дед Шура.
— А мы по глоточку.
Я встал и дошел три шага до огорода. Сорвал два еще мелких огурца, один отдал деду. И мы сделали по хорошему глотку. А потом энергично захрумкали огурцами. Дед Шура встал.
— Уезжать будешь — зайди. Моя скалапендра бутылку поставит.
Зайди попрощаться перед отъездом, Лиза стол накроет, перевел я мысленно.
Он ушел. А я снова принялся смолить лодку. К вечеру закончил. И мы с соседями спустили её на воду. Вроде не течет.
На следующий день я проснулся до рассвета и поплыл на рыбалку. Это отдельная история, кубанские реки. У них своя акустика. И вообще, едучи на юг, на поезде ли, на машине ли, где-то после Белгорода замечаешь, что окружающее пространство звучит совсем иначе, чем где-нибудь под Тверью. Так и тут. Несмотря на темень, орут лягушки и непонятная живность. И все это создает почти зудящее предвкушение скорого восхода.
Обратно я приплыл в начале восьмого. Десяток мелких плотвичек и окуней. Пара линьков. Бабушка будет смеяться. Одна радость, лодка не течет. У нашей кладки неожиданно обнаружил Витьку Воробьева. Товарища всех детских игр и соседа, живущего через дорогу. Это смешно, но с другой стороны от Кировых наши соседи — тоже Воробьевы. Но это не те, что через дорогу.
— Привет, Колюнь! Ты чего это, неделю как приехал, а не показываешься?
— Я, Вить, столько не выпью, чтоб вам всем показываться. Да и по хозяйству тут закрутился.
— Мы уж думаем, загордился ты там у себя, в Ленинграде.
Я давно устал объяснять местным, что от Ленинграда живу в ста километрах. Здесь все твердо уверены, что вечерами я хожу на концерты Эдиты Пьехи, а когда не там, то в Эрмитаже.
— Да не. Я все равно к тебе собирался. Поможешь с билетом?
Витка — сержант милиции, работает в линейном отделе на вокзале. Все знают, что если нужен билет на поезд — это к нему.
— Чего же не помочь? Таксу ты знаешь. Лучше скажи, не хочешь с бреднем походить?
Только сейчас я заметил, что поодаль лежит свернутый бредень, сумка, ботинки.
— Сейчас вернусь.
Я примкнул лодку на цепь. Собрал удочки, сумку с уловом, и прочее барахло, и пошел к бабушке. Она, увидев улов, засмеялась, порубит уткам на корм. Я взял дедовы ботинки, сказал, что пойду с Воробьем. С бреднем пройдемся.
Там уже вертелась его десятилетняя сестра Танька. В лове с бреднем нужен третий. Выбирать из сети улов. Мы обулись, и полезли в воду.
Пока разворачивали снасть, Воробей рассказал, что сговорился с кумом. Но кум, Серега Вешняков — племянник усопшей директора райпо, ему не до раков сейчас.
В ходьбе с бреднем главное — не спешить. Поэтому, хотя прошли едва пару километров, вылезли на берег мы спустя часа четыре. Но оно того стоило. Полное ведро крупных раков. Щука, сдуру угодившая в сеть, и несколько крупных рыбин.
Пошли к нам на двор.
— Баба Аня! — заорал Витька. — Я тебе рыбы принес.
— Спасибо милок, — засмеялась бабушка. — А то эти городские только воду баламутят, никакого проку.
Залили раков водой из колонки во дворе. Я взял у бабушки соли, перцу, лаврушки. И ушли опять на берег. Разложили бредень сушиться. В тени разросшейся тютины (так здесь называют тутовник), расположились на ветерке. На старом кострище, где я топил битум, поставили ведро с раками.
Витька разлил по полстакана водки. Я подумал, что каждый день здесь киряю. Хоть чуть-чуть, но каждый день.