Я был захвачен ритмом танца, восторженного и возвышенного. Этот танец длился от века, с тех пор, когда никакого Айнвара на свете не было. Я растворился в ветре, ветвях и листьях, я был кроликом в тесной норе; совой, плывущей в ночной темени на широких бесшумных крыльях. Я слышал, как стадо выходит на далёкий луг. У каждой коровы был особенный голос, который пастух легко узнавал среди других; каждое мычание заполняло строго определенное пространство в большем звуковом объеме, включающем и мое собственное дыхание, и стрекот кузнечиков на травинках, и шелест капель дождя на листьях. Я ощущал влагу и на своих щеках. Наверное, шел дождь. А может, это были слезы от невыразимости красоты ночной песни... Ночь пела. Земля пахла подгнившим деревом и нежными побегами, что протискивались в темноте сквозь почву, питаясь разложением, смертью, рождаясь из них в великой гармонии мира, переходя из одной жизни в другую. Я не выпадал из общего ритма. Я был землей, ночью и дождём; я был на вершине бытия, лишенный ощущений времени, слуха и зрения, и нисколько в них не нуждавшийся. Я был. Это был экстаз!
— Айнвар? Айнвар!
Я с трудом разлепил глаза и увидел Тарвоса, трясущего меня за плечи. Он выглядел очень обеспокоенным. Буйная шевелюра воина развевалась по ветру.
— Айнвар, с тобой все в порядке? Если ты помрешь, главный друид вздернет меня на суку!
Рассвет едва сочился сквозь листья над нами. Воздух казался серым и зернистым. Я сел. Голова кружилась. Одежда была в грязи.
— Не бойся, я живой, — с трудом заверил я воина. — Знаешь, я испытал такое!..
— Вот ненормальный! — воскликнул Тарвос. — Да все вы друиды сумасшедшие! — Он протянул руку, чтобы помочь мне встать на ноги.
Мне нравился Тарвос. У него было грубое лицо, мощная нижняя челюсть, редкие зубы, но он назвал меня друидом! Я хотел улыбнуться ему и не смог. Ноги дрожали. Мокрая одежда липла к телу. Дрожь охватила меня всего.
— На тебе лица нет, — озабоченно сказал Тарвос. — Знаешь, ты как мокрая сова, когда она выглядывает из куста. — Он стряхнул с меня налипшие листья. А я все дрожал. — Эй, давай-ка возвращаться! — Может, он и считал меня друидом, но твердо помнил о том, что должен присматривать за мной. И за это он нравился мне еще больше.
Когда мы с трудом доковыляли до ограды, у меня в ушах поселился такой звук, какой бывает, если ударить по стеклянной бутылке чем-нибудь железным. Тарвос почти тащил меня, закинув мою руку себе на плечо.
— Сумасшедшие друиды, — время от времени бормотал он.
— Я пока еще не друид, — попытался я напомнить ему.
— Я воин, потому что я и был воином, — отозвался он. — А ты — друид по той же причине.
Менуа не было дома. Я думал только о том, как бы побыстрее добраться до своего тюфяка. Наверное, в помрачении сознания я не подумал запретить Тарвосу входить в дом, и он так и втащил меня внутрь.
— Грог! — заорал ворон на своей приступочке.
— Да, бедновато живут друиды, — заметил Тарвос, оглядевшись. — Я-то думал, у вас тут все золотом завалено.
— Все наше золото здесь, — отозвался я, постучав себя по лбу.
— Оно и видно! — Озабоченно проговорил Тарвос. — Хотя, конечно, тебе лучше знать. — Давай я разведу огонь? Тебе надо высушить одежду.
Я тут же подумал, что не должен приводить в дом друида никого постороннего. А уж огонь в очаге друида и вовсе считался священным. Нельзя было разводить его без соблюдения ритуала. Но я ужасно замерз. Зубы выстукивали крупную дробь. Наверное, я долго пролежал под дождем. Я начал говорить:
— Я сам позабочусь о себе, ты можешь идти... — но тут сознание мое окончательно помутилось, и я провалился в серое беспамятство. Я еще успел услышать, как ворон щебечет, будто крапивник, а потом перестал что-либо осознавать.
Очнувшись, я с трудом продрался сквозь паутину, опутывавшую мозг. Попытался отыскать какую-то очень важную мысль, но не преуспел. Надо мной склонялся Менуа. Ах да, я же хотел рассказать ему о ночной музыке, но понял, что язык не слушается. В очаге горел огонь, и я подумал, что, наверное, Тарвос тоже меня не послушался. Он как раз стоял у очага и подбрасывал в огонь дрова. Сознание опять уплыло куда-то.
Когда я опять пришел в себя, целительница Сулис накладывала мне на грудь какую-то густую, сильно пахнущую мазь.
— Нельзя было оставлять его в лесу во время бури, — через плечо с упреком бросила она Менуа.
— Он сильный парень, — ответил друид. — Так было нужно. Он должен был открыть в себе свои способности. Ты же знаешь, нас и без того мало. Это становится опасным. А он выкарабкается. Ты же здесь.