— Поэтическая вольность, — с натянутой улыбкой пояснил Зибен.
— Там она ни к чему. Только умаляет мужество защитников — какие же они герои, если нуждаются в божественной помощи?
— Это не урок истории, — уже без тени улыбки заспорил Зибен. — Это поэма, песня. Появление богов должно показать, что судьба порой становится на сторону отважных.
— Гм-м. — Эскодас снова откинулся назад и закрыл глаза.
— Что это должно означать? Что ты не согласен со мной?
Эскодас вздохнул:
— Я не хотел заводить этот спор, досточтимый поэт, но нахожу, что твой прием неуместен. Ты говоришь, что хотел этим прибавить силы своему рассказу, — на том и покончим. Я не желаю сердить тебя еще больше.
— Да не сержусь я, будь ты неладен!
— Он просто не любит, когда ему делают замечания, — вмешался Друсс.
— Не забавно ли слышать такое от человека, который швыряет попутчиков за борт при первом же неласковом слове? Так почему же мой прием неуместен?
— Я бывал во многих осадах, — сказал Эскодас. — Миг величайшего мужества настает в самом конце, когда кажется, что все пропало, — именно тогда слабые бегут или молят о пощаде. А у тебя как раз перед этим прибывают боги, чтобы помочь победить вагрийцев. Вот вся соль и пропадает — ведь ясно же, что победа обеспечена, раз боги явились.
— Но иначе я лишился бы лучших своих строк — особенно в конце, где воины спрашивают себя, увидят ли они богов снова.
— Да, я помню: «О, свет богов, волшебный зов, звон Элвенских колоколов». Так?
— Совершенно верно.
— Мне больше по душе другие, суровые и правдивые строки:
— Ты что, знаешь всю поэму наизусть? — с искренним изумлением воскликнул Зибен.
Эскодас улыбнулся.
— После того выступления в Кортсвейне я раздобыл твои книги — их было, помнится, пять. Две самые ранние хранятся у меня и теперь.
— Я просто не нахожу слов.
— Этот день войдет в историю, — проворчал Друсс.
— Да уймись ты. Не диво ли — обнаружить среди этого сброда истинного знатока? Возможно, путешествие окажется не столь уж невыносимым. Скажи мне, Эскодас, что побудило тебя отправиться в Вентрию?
— Мне нравится убивать, — ответил тот, и Друсс покатился со смеху.
Первые несколько дней новизна морского путешествия занимала наемников. Днем они играли в кости или рассказывали разные истории, а ночью спали под навесом, закрепленным на обоих бортах.
Бескрайние морские дали зачаровывали Друсса. В машрапурской гавани «Дитя грома» казалось мощным, непотопляемым, но в открытом море оно представлялось хрупким, как плывущий по реке цветок. Зибену путешествие наскучило очень быстро. С Друссом дело обстояло по-иному. Вздохи ветра, колыхание судна, крики чаек над головой — все воспламеняло кровь молодого воина.
Однажды утром он влез по снастям на гигантскую рею грот-мачты. Сидя на ней верхом, он не видел земли — только бесконечную голубизну моря. Босоногий матрос подошел к нему по рее, ни за что не держась руками, и остановился, уперев руки в бедра.
— Пассажирам тут не место.
Друсс усмехнулся:
— Как это ты стоишь тут, словно на твердой земле? Тебя ветром сдует.
— А вот гляди! — Матрос соскочил с реи, повис в воздухе, держась за канат, и подтянулся, назад к Друссу.
— Здорово. — Внимание Друсса привлекла серебристо-голубая вспышка в море, и матрос пояснил:
— Это боги моря. Дельфины. Если они пожелают, то покажут тебе немало чудес.
Сверкающее тело вылетело из воды, перевернулось в воздухе и вновь ушло под воду с едва заметным вепсском. Друсс полез вниз, решив получше рассмотреть этих морских красавцев, а они высовывали головы из воды и оглашали все вокруг пронзительными криками.
И вдруг стрела, посланная с корабля, вонзилась во взмывшего над водой дельфина.
Остальные тут же исчезли.
Наемники со злостью набросились на стрелявшего.
— Да ведь это только рыба, — оправдывался он.
Милус Бар протолкался к нему.
— Глупец! — вскричал капитан, серый под слоем загара. — Это боги моря — они пришли, чтобы оказать нам честь. Иногда они проводят нас сквозь предательские воды. С чего тебе вздумалось стрелять в них?