Поздняя античность, как мы видели, создала высокоиндивидуализированные образы дружбы. В раннем средневековье человек снова оказывается неотъемлемой частью общины. Вся его жизнь, от рождения до смерти, регламентирована. Он почти никогда не покидает места своего рождения. Его жизненный мир ограничен рамками сословной принадлежности. Как бы ни складывались обстоятельства, дворянин всегда остается дворянином, а ремесленник — ремесленником. Его социальная роль для него так же органична и естественна, как собственное тело. Каждому сословию присуща своя собственная система добродетелей, и каждый индивид должен знать свое место.
Античный идеал дружбы несозвучен христианской морали. Христианская формула «любви к ближнему» внешне напоминает аристотелевский принцип «относиться к другу, как к самому себе», видеть в нем «другого себя». Но Аристотель имеет в виду взаимоотношения между двумя конкретными индивидами, окрашенные всем спектром человеческих эмоций, тогда как теологи говорят об абстрактном «ближнем». Христианская «любовь к ближнему» не является избирательной, распространяется на всех и вытекает из общей морально-религиозной нормы. Сильная эмоциональная привязанность к какому-нибудь отдельному человеку, с точки зрения средневекового теолога, даже опасна, так как отвлекает от бога и легко принимает эротический характер.
Отождествляя «истинную дружбу» с «христианской любовью» к богу, «отцы церкви» и средневековая теология противопоставляют эту «божественную дружбу» реальным, земным привязанностям.
Что это значит на практике, ясно видно из «Исповеди» христианского богослова Августина Блаженного, жившего на рубеже IV–V вв. Едва ли не самые трогательные ее страницы — рассказ о юношеской дружбе автора с соучеником по школе, товарищем детских игр. Дружба эта, покоившаяся на полном совпадении склонностей и чувств, была искренней и нежной. Но «божья кара» за греховные заблуждения — друг внезапно заболел и умер. Августин тяжело переживал эту утрату.
В «Исповеди» он так пишет об этом: «Какою печалью омрачилось сердце мое! Куда бы я ни посмотрел, всюду была смерть. Родной город стал для меня камерой пыток, отцовский дом — обителью беспросветного горя; все, чем мы жили с ним сообща, без него превратилось в лютую муку. Повсюду искали его глаза мои, и его не было. Я возненавидел все, потому что нигде его нет, и никто уже не мог мне сказать: „Вот он придет“, как говорили об отсутствующем, когда он был жив… Только илач был мне сладостен, и он наследовал другу моему в усладе души моей».
Однако боль утраты не убила собственной привязанности к жизни. Как же могло случиться, «что я, его второе „я“, живу, когда он умер»? Ведь «моя душа и его душа были одной душой в двух телах». Но в позднейшем примечании Августин-теолог осудил этот крик души Августина-мемуариста как фривольную декламацию, ибо греховна не только мысль о слиянии душ, но и сама безоглядная любовь к смертному. Только тот не теряет близких своему сердцу, чья дружба покоится в боге — «в том, кого нельзя потерять» (IV, 4,9; 6, 11; 9, 14).
«Истинная дружба», в понимании христианского теолога, возможна только на небе. Монах Ансельм Кентерберийский (XI в.) называет ее в числе четырнадцати признаков вечного небесного блаженства. И позднее, когда в церковной скульптуре (впервые — в северном портале Шартрского собора во Франции) появляется аллегорическое изображение дружбы в виде молодой, прекрасной женщины в короне и со щитом, украшенным четырьмя голубями, а в книжных миниатюрах изображаются эпизоды библейской дружбы Давида и Ионафана, это символизирует не столько земные, человеческие, сколько небесные, идеальные отношения.
Понятие и ценность дружбы были предметом долгих теологических дебатов. С одной стороны, «отцы церкви» всячески превозносят духовную дружбу в противоположность чувственной любви, вплоть до отождествления «истинной дружбы» и «христианской любви», коренящейся в боге. С другой стороны, они не могли игнорировать реальность «естественной дружбы», не зависящей от благочестия. «То, что по природе близко, неизбежно дружественно друг другу», — писал английский богослов XII в. Аделард Батский. Многие средневековые авторы расширительно трактуют понятие дружбы, отождествляя ее с любыми формами благожелательности, будь то отношение к природе, любовь к животным и т. д. Согласно Фоме Аквинскому, «естественная дружба», основанная на преходящих земных благах, сама по себе не является добродетелью и становится таковой, только подчиняясь благочестию.
Однако феодальное общество далеко не безлично. Индивидуальность в средние века и в эпоху Возрождения — скорее две противоположные системы индивидуализма и коллективности, чем упрощенно изображаемая противоположность средневековой системы коллективности и буржуазной системы индивидуализма.