Выбрать главу

— А тот старик?

— Утром он послал в мелочную лавку за чернилами и бумагой, а потом сел, расчистил местечко на столе и написал роман, который переведут на все языки мира…

— А вот видишь: муж сидит и пишет, а жена шьет чепчики новорожденному…

— Ничего подобного! Она дошивает платье для завтрашней вечеринки, а муж подсчитывает расходы прежнего месяца. Сейчас он начнет топать и кричать на нее зачем она истратила три рубля на краску для волос.

— А она вцепится ему в кудри?

— Нет, потому что он лысый.

Так они болтали, выдумывая людей и заставляя их влюбляться, писать книги, ссориться и ревновать.

— Странно, — сказал Величкин, — что у каждого своя жизнь. Вот ты идешь по улице, мимо тебя проходят десятки людей, все они куда-то спешат, у каждого своя семья, свои дела, свои планы на завтрашний день. Каждый из них, начиная жизнь, думал кончить ее как Байрон или как Наполеон…

— А кончает как помощник делопроизводителя.

— Да и то боится сокращения. Но я хотел сказать не об этом. А чудовищна эта масса интересов, мыслей, чувств. И каждый ручей течет по своему собственному руслу. Они протекают рядом, но ни одна капля в них не смешивается.

— Я сама об этом думала, — сказала Галя. — А знаешь, когда сидишь так, кажется, что ни одного дня не прошло с N-ска. Сейчас войдет Елена Федоровна и позовет пить чай в столовую.

— Да ведь мы так просиживали целые вечера. Помнишь, как назывался у нас такой вот неторопливый вечерний разговор обо всем понемногу?

— Конечно: диванничание! Потому что мы сидели, забравшись с ногами на ваш большой диван. Какой он был уютный! Гораздо лучше этой койки!

— А помнишь, как я выдумал теорию, что жрать можно все с’едобное и нес’едобное, и мы ради науки лопали даже конский навоз?

— Фу, какая гадость! Лучше бы не говорил! А как мы стащили груши из буфета, помнишь? Мы подставили скамеечку и…

— Конечно, помню, — уверенно сказал Величкин, хотя на самом деле кража груш из буфета никак ему не припоминалась. Но ему хотелось говорить самому.

Бывают такие приступы необ’яснимой откровенности, жажда рассказать все, обнажить самое сокровенное. Тогда человек готов вывернуться наизнанку перед случайным железнодорожным попутчиком или вздорной бабенкой. Попробуйте помешать говорить во время такого приступа, и он сделается вашим злейшим врагом. И, наоборот, достаточно вам внимательно выслушать его излияния, чтобы он зачислил вас по ведомости первейших друзей.

Величкин перебирал воспоминания, как пачку пожелтевших мандатов. Он рассказывал Гале о юноше в бесконечной, как меридиан, военной шинели, о рабочем фабрики имени Октября — Величкине, описывал своих друзей, которые как верстовые столбы отмечали километры пройденной дороги, и наконец незаметно для себя перешел к изобретению. Он рассказал вое, начиная с листа магнолии.

Величкин вскакивал с кровати, размахивая в увлечении руками, изображал в лицах и профессоров, и Данилова, и даже самый резец. Он вытряхнул из третьего тома Плеханова привезенный из Сочи лист. Но листок этот пожелтел и так высох, что, упав на стол переломился.

— Знаешь, Галя, — говорил Величкин, — я как-то сейчас только, сегодня, почувствовал, какое большое дело мы сделали. Настоящую работу! Я не жалею ничего! Ни того, что голодал, ни разлуки со многими друзьями, даже и того, что случилось… ну, что вышло с партией, тоже я не жалею.

— Тебя восстановят, — сказала Галя. — Знаешь, я завидую тебе. Сережа! Ведь и в самом деле вы сделали настоящее дело.

— Да. Я подам в контрольную комиссию, как только Зотов привезет нужные бумажки. А какой все-таки прекрасный работник и парень Зотов, — как он заботливо и хорошо ко мне отнесся! Это вот настоящий друг! Он не рассыпается в жалких словечках и ласковых улыбках, но у него твердая рука, о которую не страшно опереться. Я уж не говорю о том, что он с радостью разделит последний или даже лишний кусок (лишнее всегда делят неохотней). Но, самое главное, он будет другом до конца. В любой беде на него можно положиться.

Говоря все это. Величкин чувствовал себя справедливым и великодушным. Но больше он не мог. Полынное дыхание подступило к его губам.

— Впрочем, что я тебе рассказываю, — сказал он глухим голосом. — Ты ведь знаешь его лучше, чем я!

Вся горечь длинных месяцев неразделенной мучительной любви была влита в эту простую фразу.

Галя внимательно посмотрела на Величкина. Сейчас только она начала понимать многое и в нем и в себе.

— Ты мне это говоришь второй раз, — начала она. — Знаешь, Сережа, насчет Зотова…