– Господи, хоть бы этот Маркс уехал скорей в свой Трир на каникулы. Может, тогда у меня снова появятся собственные мысли.
Перед уходом он вдруг достает из кармана пакет:
– Только не привлекай меня к суду и не выбрасывай – это пока первый экземпляр.
Карл разворачивает бумагу: в ней еще пахнущий типографской краской последний памфлет Кеппена. Многие страницы хорошо знакомы. Они обсуждались здесь. Карл раскрыл книгу и улыбнулся. На титульном листе отпечатано:
На улице Кеппен спросил Рутенберга:
– Читал статью Бруно в «Еженедельнике»?
– Да. По-моему, хорошо.
– А тебе не показалась знакомой мысль, что византийское государство, собственно, было христианским?
– Как будто бы нет…
Кеппен продолжал:
– Так вот, я, как полицейский, оглядел ее и потребовал паспорт, И знаешь, что я узнал?
Он отступил на шаг и взмахнул тростью:
– Господин Бауэр позаимствовал ее у Карла.
– Наш юный друг, конечно, весьма талантлив, но…
Кеппен поднял руку.
– Без «но». Это же клад мыслей, голова, начиненная идеями!
Редактор
В чинном потоке берлинцев по вечерней улице, не торопясь, шли Карл и Бруно Бауэр. Свежие афиши на тумбе извещали о репертуаре театров на март 1841 года.
– Пойдем? – усмехаясь, кивнул на театральную афишу Бауэр.
– «Фауст»? Конечно!
– Опять?
– Но это же Гёте!
Они знакомы три года и почти все воскресные вечера проводят вместе. Трагедии Шиллера, пьесы Мольера, испанские комедии пересмотрены по нескольку раз. В зале Певческой академии молча, потрясенные, слушали они игру великого Паганини. Вкусы их очень схожи. И что таить – в Бонне, куда Бруно недавно перевели преподавать, ему не хватает Карла.
Но в этот приезд в Берлин радость встречи омрачена. Предстоит нелегкий разговор.
Поравнялись с небольшим ресторанчиком.
– Давай посидим, – предложил Бауэр.
Они заняли столик на террасе, где почти не было публики.
– Не упрямься, Карл! Убери из диссертации это стихотворение. Зачем дразнить гусей? Закроешь себе путь на кафедру, только и всего. Подумай, наконец, о Женни!..
Карл хмуро молчал.
Все последние дни он находился в великолепном, приподнятом настроении. Кружила голову весна, захватившая чопорный Берлин. Закончен университет. Написана последняя страница диссертации. Она лежит, готовая к суду ученых мужей университета: «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура». В ней немало мыслей, рожденных в спорах с Кеппеном, с Бруно, который сейчас ворчит… Она должна стать пропуском на кафедру. Пропуском к Женни.
– Ну, так что? – Бруно все о том же.
– Скажи мне: тебе работа нравится?
– Работа отличная. Но речь разве об этом? Как диссертация ока обречена на провал – особенно в Берлинском университете.
Кельнер принес заказанное, и Бауэр с досадой умолк.
Диссертация Карла, бесспорно, хороша. Но эта его искренность… Отсутствие всякой дипломатии… Каждое слово бьет по тем профессорам, которые все сущее на земле, а заодно и королевскую власть объявляют «божьим промыслом».
Бауэр наклонился над столом.
– Как ты не хочешь понять! Кого ты критикуешь? Профессоров, которые будут решать твою судьбу. Поверь мне, выводы надо смягчить, а кое-что и вовсе убрать!
Карл вспыхнул. Если он ошибается, пусть ему это докажут! Может быть, Бруно не согласен с выводами? Согласен. И ведь сам говорил, что порядочный человек не вправе кривить душой, угодничать, даже если речь идет о жизни или смерти. Как же теперь Бауэр может давать такие советы? Только ли теперь? А случай со статьей, которую он послал в Бонн Бауэру с коротенькой запиской для издателя журнала! Бруно возвратил записку обратно:
«Ты можешь писать в таком тоне своей прачке, но не издателю, которого собираешься расположить в свою пользу…»
Нет, он не изменит в диссертации ни строчки.
Они расплатились и вышли на улицу.
Забавная бюргерская пара из провинции, окаменевшая при виде гренадера в парадном мундире, рассмешила обоих.
Но разговор все-таки оставил у Карла неприятный осадок. Бруно, конечно, прав в одном, думал Маркс уже дома, еще раз просматривая работу: в Берлине ее не пропустят. Что ж, он пошлет ее за пределы Пруссии – туда, где церковники не так сильны.