Однако дом существовал на самом деле. С лесом неподалеку, за которым укрывались деревенские домики, с выбеленным до чистоты камнем; свисающими кое-где клочьями обоями, которых никто не замечал или не заморачивался на их счет; диваны с прорехами в зеленом шелке обивки, откуда заманчиво торчал конский волос; все это из реальности перекочевывало в фантазии Джоша, и постепенно, проговаривая, он порой убеждал себя, что ему там нравится, – особенно спустя долгое время после того, как они уезжали и Джош безмолвно кричал на заднем сиденье автомобиля. В доме тети Блоссом, помимо утренней столовой, была гостиная, библиотека, столовая, как в доме у бабушки (а еще у бабушки была оранжерея, которой не было у тети). Но столовая в бабушкином доме совсем не походила на мультяшную столовую тети Блоссом: она сама и дядя Стивен сидят с обоих концов длинного полированного стола, посередине кузены Джоша практикуются в японском с няней-японкой и выбирают кости из копченой трески, поданной на завтрак, двумя вилками. Посередине же располагались и Джош с мамой, скромно ограничиваясь шоколадными подушечками с магазинным клубничным джемом. Кузены всегда сообщали ему, что, кроме них с мамой, никто не ест ни джема, ни подушечек, и они ждут-пылятся на полках в кладовой. Еще одно словечко: «кладовая».
Кормили у тети Блоссом хорошо, но иногда еда казалась жутковатой: дичь, кровь, кости, кишки – а порой и смотревшие на тебя глаза. Джошу не верилось, что кому-то может прийтись по вкусу обед, после которого надо выковыривать из зубов дробины или вытирать кровь с губ. Они ели это потому, что считали: так надо. Пугающим мог быть даже завтрак. Кузены управились с копченой треской и кеджери (что-то вроде ризотто с рыбой, но более мерзко) и накладывали в розетки домашнее варенье из стеклянной вазочки стеклянной же ложечкой. Няня-японка ела нечто собственноручно приготовленное: белое, пюреобразное, похожее на детское питание; другой рукой она кормила тостом малышку Тревор, суя кусочки ей в рот между приступами детских чиханья и кашля. Двое старших – Тамара, его ровесница, и Треско, которому было уже четырнадцать, на два года больше, чем Джошу, он уже мог иметь собственное ружье, говорили друг с другом по-японски. Правда, няня обращала на них мало внимания. Они орали и тявкали друг на друга над столовым серебром; Джош был почти уверен, что и по-японски они не раз оскорбили и его, и его мать. За странными «но-го-хо-ро-то» их тайного языка Джошу отчетливо слышались щебечущие, зевающие интонации, с какими брат и сестра говорили обычно; на то, как разговаривала няня, это совсем не походило. Еще один двоюродный брат, Томас, смотрел на него так, точно с трудом понимал, что Джош тут делает. Это над ним они, по их собственному выражению, «подщучивали», когда Джоша не было. Над тем, что Томас любит сладкое, как босяк, и тем, что ему не дается японский, – да и чего (по словам Тамары) ждать от семилетки. Маленькая Тревор сидела с перемазанным тостом с отрешенным взглядом на личике, перемазанном мармеладом, ждала добавки и думала о своем. Джош был убежден, что скоро Тревор будет похуже, чем все остальные.
– Похоже, погода сегодня ожидается отличная, – сказал дядя Стивен. – У кого какие планы?
Джош в отчаянии посмотрел на маму. Ложка с подушечками в ее руке замерла; она едва заметно покачала головой. Ей не хотелось, чтобы он открывал рот. Джош подумал о книге, которую начал читать вчера (сильный дождь не пустил его гулять): он думал о Бевисе [17], о том, как он бегал делать запруду в ручье, чтобы ловить лягушек и форель голыми руками. Каким чудесным был «Бевис»! Как ему хотелось остаться дома, устроиться в тихом уголке и почитать о его приключениях, а кузены пусть себе рыщут на улице и ловят форель по-настоящему. За пределами усадьбы были Трущобы – и мерзкие деревенские дети, которые пинали камни и давили лягушек. И от этого становилось еще жутче.
– Хочу, чтобы вы, дети, мне на глаза не показывались до самого обеда, – сказал он. – Особенно это касается тебя, Джошуа.