Чадов промолчал.
- Неужели ты в обиде на прошлое? - осторожно спросил Омельчук.
- Я не в обиде, Василий, - ответил Чадов, - я спать хочу.
- Кто-нибудь помешал?! Шумели в гостинице? - А-а! - Чадов неопределенно пошевелил рукой.
Суета сует... - И, склонив голову к плечу, тут же уснул, сладко похрапывая.
Оставив сонного Чадова в жаркой избе (он наотрез отказался рыбачить и завалился на покрытую собачьими шкурами лежанку), Омельчук в сопровождении егеря - горбоносого старика с окладистой бородой - вырулил на середину заснеженного, как бы в ладонях гор застывшего озера.
- Гляди, значит, - сказал егерь. - Эти три лунки вчерась долблены и мормошены. Тут еще с ледостава добрый окунь балует. А в тех подале - опять окунь. Но и хозяин проворачивается. Без него, сам понимаешь, уха пресна.
Хозяином егерь называл ерша. Он тут и впрямь на хозяина походил тупомордый, с бульдожьей хваткой, увесистый. До двухсот граммов экземпляры попадались.
- Ну, я пойду. Рыбачь на здоровье, - сказал егерь и наладился было возвращаться в избу, но вспомнил: - А чемоданишко-то его не прихватить?
Саквояж Чадова остался на заднем сиденье автомашины, его забыли внести в дом.
- Обойдется, храпун несчастный, - пробурчал Омельчук, разбивая и выгребая шабалкой намерзший лед. - К обеду приеду и привезу. А ты закуску готовь огурчики, грибочки, чтоб на уровне мировых стандартов!
Егерь кивнул и, загребая пимами снег, пошел к берегу.
Поклевка была жесткой, и первый окунь, шириной с ладонь, лениво заперевертывался возле лунки, наворачивая на себя свежий снежок, как сахарную пудру.
Второй окунь и третий легли на лед. Василий Игоревич вошел в азарт. И мысли замелькали веселые: обязательно согласится Николай Константинович. Ведь он как дите малое, если увлечется, удержу не знает. Чего-нибудь да придумает. Тогда гора с плеч...
На время клев затих, и Омельчуку вдруг захотелось посмотреть, что захватил с собой на рыбалку Николай Константинович, наверняка какую-нибудь ерунду, и будет повод лишний раз пошутить. А добрая шутка - ох как располагает.
Омельчук аккуратно положил удочку у края лунки - на самолов - и, поднявшись с раскладного стула, подошел к машине. Саквояж Чадова был самым обычным, коричневого цвета, с двумя застежками, а внутри, вместо подкладки, тонкая, из светлых металлических нитей сплетенная ткань. "Ишь ты, заграничная, что ли?" - подумал Василий Игоревич, разглядывая подкладку. Сверху лежал сверток, Омельчук развернул его. Там были два бутерброда - с колбасой и сыром.
Весьма похоже на Чадова - два бутербродика на весь день.
Лежала еще толстая книжка с закладками. "Их бесконечно сложный мир", прочел Омельчук название и от души рассмеялся: "Вот ведь чем тешатся Чадушки-ладушки, мир у них, у талантливых, бесконечно сложный". Но книжка оказалась про зверей, птиц и насекомых. Омельчук поморщился и отложил книжку в сторону.
На дне саквояжа лежала завернутая в хрустящую гастрономическую бумагу то ли толстая колбаса, то ли бутылка шампанского. Тут боковым зрением Василий Игоревич заметил, как шевельнулся, задергался сторожок удочки, и опрометью кинулся к лунке...
Горка окуней на снегу росла и росла. Неожиданно леска натянулась до звона, дугой изогнулось удильце. Омельчук попробовал было вытянуть солидную, как видно, рыбину, но леска не выдержала.
Струйка пота сбежала по лбу распаленного неудачей рыболова. Запасная блесенка со второй леской не успела уйти на всю глубину, как повторилась та же картина - тонкий звон обрыва, как укол иглы в сердце.
Нервничая, Василий Игоревич размотал куда более прочную леску с третьего мотовильца. На конце ее была не мормышка, а литой серебристый самотряс, ощетиненный колким жалом. Он рыбкой скользнул в темное око добычливой и коварной лунки. Исход, однако, был тот же. Леска, способная, кажется, пудовую щуку выволочь, лопнула, как нитка.
Омельчук с трудом перевел дух и, ничего не понимая, тупо уставился в свинцово поблескивающую лунку. Четвертой запасной снаряженной лески у него не было. И вообще никогда не случалось столько обрывов кряду. Какой дьявол там разошелся?..
Вода в лунке всколыхнулась, и по жабры высунулась тупорылая морда с нахально блестящими глазами. Широко разевая пасть, рыба дохнула на Омельчука перегаром машинного масла и отчетливо проскрипела:
- Ржавая консервная банка! Зачуханный заводишко! А теперь погляди-ка - из пасти выскочил длинный и гибкий, как у ящерицы, язык и мгновенно слизнул с удилища медный наконечник и медные мотовила.