В салоне «гайи» сильно пахло пластмассой, маслом и свежей краской. Джеки Браун сказал:
- Хорошо, что ты предупредил, что у тебя новая тачка. А то я бы тебя не узнал. Что случилось с твоей старушкой?
- Получил счет на страховку, — объяснил бородач. — Был в ездке, и пришлось мне оплатить просроченный счет. Это мне обошлось слишком дорого, так что я решил — на фига! Чертова машина сжирала все мои бабки.
- Да, но гоняла она точно птичка, которой в жопу вставили бенгальский огонь, — заметил Джеки.
- Я уже стал слишком старым для этих забав, — сказал бородач. Вкалываю целыми днями за сто семьдесят «зеленых» в неделю и просто не могу себе позволить просаживать на бензин все деньги. Я уже подумываю, что пора мне жениться и осесть.
- Ты же у меня почти на содержании! — возмутился Джеки Браун.
- Фигня! — ответил бородач. — За последние полгода я наторговал тебе товара на три семьсот. Они вылетели у меня только так! Пора мне остановиться, вот что я тебе скажу. Если так дело будет продолжаться, я и глазом не успею моргнуть, как окажусь за решеткой.
- Ладно, — сказал Джеки Браун. — Просто сегодня неудачный день. Товар с тобой? Это все, что меня интересует. Бабки при мне.
- Я достал две дюжины, — сказал бородач. Он протянул руку назад и вытащил большую продуктовую сумку из багажного отделения. — Почти все «четырехдюймовки».
- Ну и отлично. Бабки вот здесь. Четыре восемьсот — правильно?
- Правильно. А почему это вдруг сегодня все «отлично»? Это ведь «четырехдюймовки». Полгода назад ты и слышать не хотел ни о чем другом — подавай тебе только двухдюймовые стволы. И вдруг все изменилось. Что же?
- Я вышел на новый уровень торговли, — сказал Джеки Браун.
- С кем же ты, черт тебя возьми, имеешь дело? — спросил бородач. — Неужели, ты связался с мафией или еще с кем-то в таком духе?
Джеки Браун улыбнулся.
- Позволь Мне быть с тобой откровенным. Я, честное благородное слово, сам ничего не знаю. Есть черный, который вечно крутится вокруг меня, но у него плоховато с бабками, да и кроме того, у него такие запросы, что ты его удовлетворить не сможешь. Придется мне добывать у кого-то еще. Потом есть у меня этот толстяк тридцатишестилетний или тридцатисемилетний. И хрен его знает, чем он занимается. С виду — простой барыга, я даже не знаю, как его зовут. Он все вкручивает мне, будто он — Пол, но я что-то сомневаюсь. Этот хмырь готов схватить все, что я ему ни принесу. Никогда еще не видел мужика, который был бы так помешан на пушках. Четырехдюймовые, двухдюймовые, «тридцать восьмые», «магнумы», «сорок первые», «сорок пятые», «сорок четвертые» — все, что угодно. Он берет все подряд — выкладывает бабки за любой ствол. Этот кретин берет по дюжине стволов в неделю, а потом приходит и клянчит еще. Так что, если бы ты меня спросил, я бы сказал: наверное, этот мужик тусуется с мафией, но только он мне ничего не докладывает, а я и не спрашиваю. Он платит мне наличными долларами, а больше меня ничего не интересует. То же самое и с черномазым. Я на выходные летал в Нассау и снял там такую пышечку-кошечку, что закачаешься, и этот толстый, который берет все подряд, все мне оплатил — и поездку, и девочку. По-моему, это высший класс. Да пусть он трудится хоть на Армию Спасения, если хочет, мне-то что. Он приносит бабки, а меня это очень даже устраивает.
- И я тебя очень даже устраиваю, — добавил бородач.
- Слушай, я даю тебе по двадцатке за каждую железку, которая тебе ровным счетом ничего не стоит, — сказал Джеки Браун. — И от меня у тебя никаких хлопот. А я тебя ни о чем не спрашиваю, не пытаюсь расколоть. Хотя знаю, на что ты тратишь бабки, точно знаю, но пока ты со мной работаешь, меня это устраивает. И если ты захочешь подпалить мне яйца, я тут же раздую костер под твоими. Ты же можешь схлопотать «десятку» за свои делишки. А то, что ты оказываешь мне слуги, — так это же мелочь, и я это прекрасно понимаю. Для тебя это просто приработок, — так что не забывайся! У меня ведь тоже есть телефон. Я же могу позвонить легавым в Спрингфилд[9] быстрее, чем ты позвонишь легавым в Бостон.
- Ну и сука же ты! — воскликнул бородач.
- Увидимся на следующей неделе, — невозмутимо попрощался Браун. — Мне нужно по крайней мере две дюжины. Бабки привезу.
Глава шестая
Дилло верил, что боится.
- А то бы я тебе, конечно же, помог. — Он сидел на лавке в парке на Коммон.[10] Ноябрьское солнце светило вовсю. Он чуть пригнулся, держась за живот. — То есть я что, я-то понимаю, чего ты хочешь, и верю, что ты меня прикроешь. Но вот что я тебе скажу: ты этого не сможешь сделать, просто не сможешь. Потому что ни у кого это не получится, понял? Ни у кого. Я сам в это дело вляпался — и, похоже, мне не выпутаться.
Фоли молчал.
На ступеньках у входа в метро на углу Бойлстон и Тремонт-стрит семь попрошаек занимались своим привычным делом. Шестеро из них сидели, опершись спинами о стену, и обсуждали какие-то важные дела. Несмотря на солнце, все были в пальто, шапках и поношенных башмаках, потому что то ли им было холодно, то ли в их памяти еще были живы воспоминания о том, что зима опять неминуемо наступит, так что им понадобится теплая одежда, которую они не решились оставить в заброшенном доме, где провели эту ночь. Самый молодой из попрошаек обращался к бизнесменам и женщинам, спешащим мимо с продуктовыми сумками. Он работал умело — вырастал перед ними, стараясь загородить дорогу и заставлял выслушать свою речь. Трудновато отказать такому бедняге в четвертаке после того, как ты его заметил и выслушал его исповедь. Не невозможно, а просто трудно. Молодой попрошайка довольно проворно осуществлял свои маневры и успешнее остальных отрабатывал номер. Диллон говорил и, не отрываясь, смотрел на него.
- Я тебе вот что скажу. Главное, что меня тревожит, это фургон. Может, это смешно, потому что ты, наверное, считаешь, что меня должны беспокоить прежде всего ребята в фургоне, или парень, которого я и знать не знаю, — он наблюдает за мной шибко пристально у меня в баре…
Чуть севернее, на Тремонт-стрит, сразу за информационным стендом и фонтаном парочка проповедников собрала вокруг себя небольшую толпу идущих на работу секретарш и зевак. Женщина была высокого роста, с сильным голосом; в руках она держала мегафон, помогавший ей вести проповедь. Мужчина-коротышка обходил слушателей и раздавал им листовки. Ветер приносил обрывки ее речи, которая отвлекла внимание Диллона от попрошаек.
- И вот что интересно, — говорил он. — Когда я сюда шел, я все глядел по сторонам — нет ли кого поблизости, кто слишком мной интересуется, и если да, то кто бы это мог быть. В общем, иду я себе, перехожу улицу, иду мимо вон тех двоих, и эта тетка говорит: «Если вы не примете Иисуса, Господа нашего Христа, вы погибнете, погибнете и будете гореть в вечном огне». Ну а теперь скажи-ка мне, с чего это я вдруг стал задумываться о таких вещах? Пару недель назад два джентльмена из Детройта пришли ко мне, заказали по стаканчику, потом огляделись по сторонам и, знаешь, что один мне сказал: мы, говорит, должны сотрудничать в одном деле. Он мне дал время подумать, и пока я думал, я позвонил кое-кому. Так что очень быстро ко мне подоспели шесть или семь приятелей, а я, улучив момент, выскочил в подсобку и взял там кусок трубы, который у меня на всякий случай припасен. Я им врезал пару раз, и мы их вышвырнули на улицу.
А позавчера вечером заваливаются ко мне пятеро жлобов — судя по рожам, вылитые индейцы — это, значит, для разнообразия, заказывают сначала «огненной воды», а потом начинают у меня мебель крушить. Так что мне опять пришлось звать своих и пускать в ход ту же трубу.