Анатолия даже в жар бросило. Город! Свобода! Куда хочешь! Но если он обещает, то…
— Не сбегу!
— Добре! Будешь шофером.
Вскоре Анатолий первый раз поехал с Григорием Марковичем в город. Сразу же после его возвращения Франц пришел мириться. Анатолий не захотел с ним разговаривать.
— Да не лезь в бутылку! Я тебе дам адресок, забеги. А что передадут — все пополам.
Анатолий отказался, и Франц Красавчик поклялся отомстить «собаке Мамоне». «Беги к Ивану Игнатьевичу и жалуйся на меня», — сказал он напоследок. Анатолий не пошел жаловаться — это было не в его характере.
С этого дня между ними началась острая вражда. Анатолий ждал любой подлости, ждал удара из-за угла и все время был начеку. В это же время до крайности обострилась скрытая борьба между активистами и «ворами». В больнице уже лежало пятеро раненых.
Ивану Игнатьевичу удалось убедить Костю Березова, по прозвищу «Моряк», порвать с «ворами» и перейти на сторону активистов. Моряк был правой рукой Губернатора, и его поступок был воспринят активистами как перековка, а «ворами» как измена. Обычно в таких случаях говорят: его поступок был подобен разорвавшейся бомбе. Правильнее было бы сказать — подобен мине замедленного действия. И, чтобы ускорить ее действие, Иван Игнатьевич убедил Костю Березова выступить публично. Об этом не объявляли заранее.
В тот вечер в клубе по расписанию был намечен просмотр приключенческого фильма. Когда все собрались, то киноэкран подняли кверху, и на открытой сцене все увидели Ивана Игнатьевича. Он подошел к рампе и сказал:
— Костя Березов, иди сюда и расскажи откровенно и правдиво, почему ты решил учиться и работать.
Костя сидел во втором ряду, «воры», как обычно, сидели в последнем. И все же двое, севших поблизости, попытались помешать ему встать. Порядок был быстро восстановлен, но начальник колонии и все увидели тех, кто побежал из задних рядов задерживать Костю Березова.
Костя от волнения заикался, и все же воспитанники слушали его очень внимательно и горячо. Даже чрезмерно горячо. Костя сознался в тех «художествах», автором и исполнителем которых он был, и объявил:
— Пора кончать со старым. Хлопцы хотят выйти на честный путь, а им мешают.
— Кто мешает? — донеслось из зала.
— А вы лучше меня знаете кто — губернаторская компания! Так неужели же у тебя, и у тебя, — он называл имена и прозвища, — нет душка, чтобы воспротивиться фюрерским замашкам тех, кто хочет сделать вас своими рабами!
Послышались ругань, выкрики. Где-то началась драка. Губернатор, а с ним еще пятеро, и в том числе Франц, попали в изолятор. Пятнадцать воспитанников из группы Губернатора объявили, что присоединяются к активистам. Наконец, почти через два часа после всех волнений и споров, начался кинофильм.
Губернатор, с таким трудом сколачивавший свою группу, чтобы «держать» колонию, то есть стать тайным диктатором, понял, что все его замыслы рушатся, и решил действовать быстро и энергично. Франц и его четверка присоединились к нему.
Иван Игнатьевич обратился к начальнику колонии с просьбой сразу же направить Губернатора, а с ним еще пятерых в колонию со строгим режимом.
В штрафном изоляторе Губернатора, Франца и других продержали пять дней. Они вышли слишком тихие, слишком сдержанные и послушные, чтобы Иван Игнатьевич мог поверить им. Он думал лишь об одном: скорее бы их отправить.
В тот же вечер были замечены небольшие сходки. Увидев воспитателя или активистов, воспитанники расходились. Среди них обязательно был кто-нибудь из группы Губернатора. Начальник колонии приказал следить строже. Ему да и воспитателям и активистам была известна обычная тактика «шумящих» — действовать «кучей». «Куча» все покроет. Пойди узнай, кто виноват. «Кучу» не привлечь к такой ответственности, как одного. Главное — узнать, что затевается, с какой целью. И это было бы сделано, но события разворачивались слишком быстро.
Это случилось на третий день после того, как Губернатора с группой выпустили из штрафного изолятора. Первая смена поужинала как обычно: Во время второй смены, когда ужинали Костя, Анатолий, Влоо, вдруг раздался «голубиный свист» в четыре пальца.
На Костю набросился Губернатор с «пикой» в руке, к Анатолию подскочил Франц с куском железа, а за ними другие.
Костя и Анатолий были все время начеку. Костя схватил табуретку и ударил Губернатора, Анатолий не успел бы отбить удар, но Влоо опередил Франца. Началась свалка. Костя, а за ним Анатолий прижались спиной к стене. Им на выручку бросились активисты.
Опять раздался свист. Все электрические лампочки в столовой были разбиты. Стало темно.
Костя шепнул Анатолию: «За мной». Они пробились в кухню и выскочили в окно. Губернатор с компанией бросились за ними. Костя и Анатолий вбежали в корпус. Теперь все зависело от воспитанников их отряда: выдадут или не выдадут.
Помощники Губернатора помчались в один отряд, потом в другой. Воспитанники забаррикадировали двери. Первый же захваченный сторонник Губернатора выболтал все:
— Да, они решили устроить «шумок» — бить, ломать, громить, чтобы администрация испугалась, а они, воспользовавшись суматохой, тем временем удрали бы из колонии.
Драка разгоралась. Корпус шумел и гремел.
И тут начальник колонии приказал дать сигнал общего построения. Приказ повторили воспитанники и активисты. Приказ есть приказ, и его надо выполнять, если не хочешь попасть в число зачинщиков, а также, если хочешь избавиться от насилия зачинщиков драки «кучей».
Не все сразу, но построились. Зачинщиков вылавливали в кустах, в темных углах. Взяли пятнадцать человек во главе с Губернатором и Францем Красавчиком.
Потом их судили. Все получили дополнительный срок по два-три года, и пятерых отправили в колонии со строгим режимом.
На другой день Франц добился встречи с Иваном Игнатьевичем и предложил тайно доносить на провинившихся воспитанников, если ему, Францу, разрешат ходить в город и будут давать папиросы. Иван Игнатьевич даже побледнел от возмущения и сгоряча сказал, что сейчас же соберет совет воспитанников и доложит им о том, что «несгибаемый Красавчик» — предатель. Потом он успокоился и часа полтора толковал, стыдил, говорил о жизни, о долге, о чести.
Стычка с Францем окончательно уничтожила в глазах Анатолия романтику воровской «дружбы». Ему было стыдно. Как он мог подчиниться такому типу, как Франц? Здесь, конечно, сказалась разница в возрасте. Франц был на два года старше.
То, что в Иване Игнатьевиче вначале казалось Анатолию равнодушием, было на самом деле уверенностью в своей правоте. Колонисты любили его за справедливость, смелость и прямоту. Ойникогда не заискивал перед воспитанниками, ненавидел ложь, кляузников, доверял честному слову колониста.
Только через полтора года пребывания в колонии Анатолий полностью раскрылся перед Иваном Игнатьевичем. Он рассказал ему всю правду о деле на Бутырской улице, о Хозяине и Чуме, о том, как он, Анатолий, на суде все взял на себя, как его предали «дружки».
Услышав историю Анатолия и поверив в нее, Иван Игнатьевич сразу начал действовать. Он списался с матерью Анатолия, с Корсаковым. Несмотря на то что Анатолий категорически этого не хотел, Иван Игнатьевич написал несколько заявлений в различные инстанции. Анатолию оставалось только подписываться. Наконец, Иван Игнатьевич написал письмо своему фронтовому другу, журналисту, человеку очень настойчивому, когда дело шло о восстановлении справедливости.
Завертелась машина. Дело Анатолия Русакова вытащили из архивов.
В это время Ивану Игнатьевичу предложили перейти работать начальником детской воспитательной колонии здесь же, на Украине.
Надо сказать, что Ивану Игнатьевичу, ревностному последователю замечательного педагога Антона Семеновича Макаренко, изрядно мешали некоторые деятели суда и прокуратуры. Эти люди, сквозь пальцы смотревшие на грубые нарушения правил изоляции малолетних правонарушителей (как было с Анатолием, почти две недели проведшим в одной камере с матерыми преступниками), — эти люди требовали всяческих скидок, льгот, исключений для сынков влиятельных родителей. Они опасливо посматривали на то, что Иван Игнатьевич считал основой воспитания: широкое самоуправление ребят, полное самообслуживание.