— Ну? Правда? И где же оно?
— Где надо, наверно.
— В ГБ, что ли?
— Я ведь тогда никаких ваших дел не знал. Ну, «МетрОполь», ну, слухи.
— Ты что, тоже в альманах хотел? Я о тебе тогда ничего не слышал.
— Потому и написал, что не слышал. Меня однажды совсем достало, что совсем никто не печатает. И я впервые в жизни написал письмо писателю. И два рассказа отправил. Не понравится — выбросите. Понравится — может, хоть доброе слово ответите. Аксенову Василию Павловичу. Кому же еще. Адрес взял в справочнике в Союзе писателей.
— Слушай, я не помню такого письма. Я не мог не ответить. Я бы точно тебе ответил.
— Я его не вовремя послал.
— В смысле?
— 1 июля 80-го года.
— Ну тогда понятно. Так точно помнишь?
— Я как раз на заработки улетал.
— А я как раз в Америку. Вроде того что насовсем.
— 22 июля. Я знаю.
— Ты выбрал время написать.
— Я, честно говоря, обиделся. Пока не узнал, что тебя как раз из Союза выдавливали.
— Видишь, как все в жизни в конце концов встает на свои места.
В 1988 году я заведовал в Таллине отделом русской литературы журнала «Радуга». И первым в Союзе напечатал запрещенного Аксенова. В Эстонии было уже можно.
«Остров Крым» в перестроечных мозгах резонировал взрывчато. Объем в нашу скромную тетрадку не влезал. Я нашел телефон Аксенова через гарвардского профессора-слависта Боба Клеменса, занесенного в Эстонию новыми ветрами.
Я позвонил из редакции вечером, когда в Вашингтоне было утро. Какой-то час — и телефонистка соединила. Из другого мира донесся голос. Не знаю, чего я ждал, но простота обращения по контрасту со звездной легендой несколько ошеломляла. Аксенов дал легкое добро на три отрывка в трех номерах — по усмотрению журнала. Чуть недоверчиво благодарил.
— Веришь ли, совершенно не помню, — удивлялся он несколько лет спустя. — И звонка твоего не помню.
— Ну как же, — уязвленно настаивал я.
— Тут столько всего понеслось, — перечислял он. — Границы открыли, друзья поехали, издатели стали звонить, о возвращении заговорили, Горбачев, Берлинская стена, Форос… Слушай — а ты мне эти журналы посылал?
— Нет, — признался я.
— Ну так тогда понятно, почему не помню, — оправдал себя он.
— Ты не представляешь, что это была за публикация! У нас тираж за три номера взлетел где-то с семи до тридцати тысяч. Народ собирал журналы и слал друзьям по стране. Кстати — это была первая публикация мата в советской печати!
— А у меня там разве есть мат?
— Ты серьезно? Нет — это не мат: это просто раскованный язык, не признающий цензуру. Если где-то надо ее не признать.
— Это другое дело. Ты не представляешь, как мы ненавидели цензуру.
— Я — не представляю?!
— Ты представляешь, — успокоил он.
— Я много лет задавался вопросом: твои написанные в Америке романы, мне чудилось, словно написаны по-американски русским языком. Все реалии могут быть русскими, русский язык блестящ, но система условностей и деталей такая, ментальность героев такая, будто это предназначено именно для американского читателя. For use outside only. Американской аудитории в переводе на американский язык. В их традиции.
— Конечно, — подтвердил он невесело и спокойно. — Мы же там были уверены, что это никогда не будет напечатано в Союзе… в России. Билет был в один конец.
— За что это ты усатого любишь? — с отчуждением спросил Аксенов, глядя мимо.
Я отрекся от вождя раньше, чем петух успел бы открыть клюв. Я спросил, с чего такой вывод? Я отверг напраслину мимикой и жестом.
— А на «Эхе Москвы» ты же защищал Сталина где-то на прошлой неделе.
— Я?
— Конечно.
— Да нет. Я мог сказать «товарищ Сталин». Мог сказать об его воле и последовательности. О том, что жестокостью добивался результатов. Но вообще вот так чтоб хвалил — это невозможно.
— Я ж помню — именно вообще ты его хвалил.
Мы сидели компанией за столом у Генделева, накрытым обильно и изощренно, как всегда. Цветная батарея настоек разделяла стол, и Аксенов бурчал и пускал сигаретный дым.
Стали выяснять, какого числа я на радио поминал Сталина. Я восстановил фразы дословно. Аксенов помнил иначе. Общий разговор упал в сталинское русло и начинал терять приятную легкость.
Вовка Соловьев, самый технически продвинутый и активный из нас всех, под шумок достал телефон-компьютер-наладонник последней на тот момент модели и стал молча тыкать в кнопки стерженьком.
— Какого числа, говоришь, ты был на «Эхе»? — уточнил он. И через минуту озвучил соответствующее место по распечатке передачи на сайте канала.