«С начала и по порядку» выяснилось, что папа встретил Бориса Яковлевича — своего школьного товарища. Борис был археологом и руководил раскопками в Узбекистане, в таком месте, куда без специального пропуска и пройти нельзя.
— Почему? — спросил Севка.
— Потому, что раскоп находится на самой государственной границе, за вспаханной полосой.
— Что же, археологи так и живут, на границе? — спросила мама.
— Живут они в городке, на раскоп их машина подвозит. А городок интересный, он ещё с девятнадцатого века служил пограничным укреплением.
Про укрепление мама слушать не стала.
— Городок, — сказала она задумчиво, — значит, там есть русские школы, кино, библиотеки, может быть, даже музей. А что, если?.. — Мама посмотрела сначала на Севку, потом на папу. — …А я бы спокойно сдавала экзамены…
В этом месте у Севки перехватило дыхание.
В экспедицию решили лететь самолётом. Если ехать поездом, то на дорогу уйдёт почти четыре дня, а на самолёте — всего шесть часов. Это было важно, потому что они торопились. Экспедиция приступила к работе 20 марта, а им пришлось задержаться: во-первых, из-за папиной столовой, а во-вторых, из-за того, что Севе надо было закончить третью четверть.
Ох и досталось же Севке в этот последний месяц!
Не успела мама договориться с Верой Степановной, как все стали считать его знатоком Узбекистана.
Кто должен был рассказывать про Турксиб[2]? Сева Клюев. Про ташкентское землетрясение? Сева Клюев. Ему и двух лет ещё не было, когда землетрясение приключилось, но именно он должен был знать, какие конструкции придумали ленинградские архитекторы, чтобы новые дома могли выдержать самые сильные подземные толчки. А когда Ленка Маркова спросила, из чего делалась паранджа, то Вера Степановна сразу же сказала: «Наверное, Клюев ответит нам на этот вопрос». А он и сам не знал.
«Ничего, теперь во всём разберусь на месте», — подумал Севка, застёгивая пристежной ремень.
По взлётной дорожке ветер гнал колючий весенний снежок. Самолёт взял разбег и рванулся ввысь. Дома и деревья одновременно рванулись вниз. Севка прилип к иллюминатору. Самолёт прорвал облака и полетел над белой грядой. С земли облака казались грязными, здесь они напоминали снег на вершинах гор. Вокруг была холодная, пронизанная светом голубизна. Больше ничего не было. Постепенно ощущение полёта исчезло. Казалось, что самолёт висит неподвижно, а гудящие моторы заняты только тем, что удерживают его в воздухе.
— Долго ещё ничего не будет? — спросил Севка у папы.
Андрей Петрович взглянул на часы, подумал и сказал:
— Минут через сорок начинай смотреть.
Севка недоверчиво хмыкнул, но стал следить за стрелкой часов. Папа оказался прав. Сначала гряда облаков кое-где разорвалась, затем стала редеть, а затем и совсем исчезла, будто её никогда и не было. Внизу открылась земля: квадраты полей; леса из крошечных деревьев; синие реки, не шире тех лент, что девчонки вплетают в косички; лужи озёр; многоэтажные дома — меньше домиков на детских площадках; автострады, прямые и узкие, как школьные линейки; горы, превращённые расстоянием в маленькие холмы. Смотреть на это было очень интересно. Потом немного надоело. Но тут как раз самолёт пошёл на посадку.
— Ух ты, — сказал Севка, когда они по трапу спустились на лётное поле. — Смотри, пап, в Ленинграде ещё зима, а здесь уже лето. Смена времён года произошла за шесть часов.
Папа ничего не ответил, а стал махать рукой и кричать: «Борис, здравствуй! Вот и мы!». Борис Яковлевич бросился к ним прямо на поле. И пока они с папой трясли друг другу руки, Севка успел разглядеть, что Борис Яковлевич был не то чтобы выше, а как-то больше папы. И не то чтобы он был толстым, но был он таким, что если про папу говорили «высокий», то про Бориса Яковлевича хотелось сказать «большой». И голова у него большая, и плечи широкие, и ручищи здоровые.
— Мой сын, — сказал наконец папа.
— Здравствуй, Сева. — Борис Яковлевич повернулся, и Севка увидел, что глаза у этого большого человека синие, ласковые и немного грустные. В общем, такие глаза Севка видел только у детей дошкольного возраста, а у взрослых совсем не встречал. — С прибытием, брат. Давай рюкзак — и пошли. Саша наверняка уже ворчит.
Рюкзак Севка, конечно, не отдал — привык носить сам. Экспедиционная машина его разочаровала: старая полуторка[3] пыльно-зелёного цвета с самодельным навесом над кузовом. Склонный к ворчанию Саша оказался весёлым парнем с широким загорелым лицом в крупных веснушках.
Папа с Борисом Яковлевичем прыгнули в кузов, а Севке велели лезть в кабину.