Потом состоялись ещё одни переговоры, тайные. Они сопровождались просьбами, плачем, обидой, новыми просьбами и, наконец, поцелуями. В результате этой тайной беседы Катькин отец, доведённый, по его собственным словам, почти до инфаркта, разрешил своей дочери работать в Сары-Тепе. Катька попыталась было выклянчить пропуск на Карлсона, но тут Дмитрий Фёдорович оказался неумолим. Карлсону разрешено было сопровождать экспедицию лишь до заставы и там коротать время в обществе пограничных собак.
— Кстати, поучится у них уму-разуму, — сказал Дмитрий Фёдорович.
— Вот ещё! — От возмущения Катька тряхнула кудряшками. — Что, у нас Карлсон неграмотный, что ли?
— Ну-ка скажи, что он умеет?
— «Сидеть» — умеет, «рядом» — умеет, «голос» — умеет, лапу давать — умеет, чужих в дом не пускать — тоже умеет.
— А не вздрагивать, если над ухом в ладони хлопнут — умеет? А по следу идти — умеет?
Этого Карлсон не умел и очень хотел научиться. Стали ждать воскресенья.
Но прежде чем пришёл день, когда Севка, Катька и Карим отправились на раскоп, из Ленинграда пришло письмо. Оно бы и раньше пришло, да из-за майских праздников задержалось. На праздниках все друг друга поздравляют, и почта просто не успевает вовремя доставлять письма.
Что это было за письмо? Обыкновенное коллективное письмо, которое написал четвёртый «А» ленинградский четвёртому «Б» узбекскому. Началась переписка так.
Однажды на уроке географии Саттар Кариев поднял руку и ни с того ни с сего спросил:
— Ариф Арифович, сколько в Ленинграде памятников Петру Первому?
— Не смогу точно ответить на этот вопрос. В Ленинграде больше ста памятников. Что же касается Петра Первого, то знаю, что есть Медный всадник, ещё знаю про конную статую Петра около Инженерного замка. Больше не знаю. Самому мне Ленинград не довелось посмотреть, хоть и был совсем рядом — во время войны наш полк стоял в районе Пушкина. — Тут Ариф Арифович как-то странно хмыкнул, заулыбался, посмотрел в потолок и сказал: — Там я впервые в жизни увидел настоящую статую, а раньше только по картинкам знал. В кишлаке у нас никаких статуй в помине не было.
Четвёртый «Б» почувствовал, что может выйти рассказ.
— Расскажите, Ариф Арифович! — полетело со всех сторон.
— Что ж, дело прошлое, можно и рассказать.
Случилось это зимой тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Время напряжённое. На нашем участке фронта со дня на день ждали больших боёв. Тут-то и вызвал командир роты меня и Семёна Лисеева. «Отправляйтесь, — говорит, — в ближайший тыл немцев и перережьте линии связи».
Задание ясное, готовиться долго не надо, дождались мы ночи — и поползли. Ночь подходящая, тёмная, небо облаками затянуто — ни луны, ни звёздочки. Одна беда — осветительные ракеты. Вспыхнет — мы в укрытие; погаснет — дальше ползём. Худо-бедно вперёд продвигаемся. Миновали нейтральную полосу, углубились в тыл противника, тут почти сразу и линию связи обнаружили — от переднего края к штабу немецкого полка она шла. Перерезали мы её и назад поползли. Оттого что задание выполнили, на душе так радостно сделалось, что и про ракеты думать забыли. Вдруг, видим, фашист стоит и руку с гранатой занёс.
— Хорошо бы его живьём взять, — шепчет Сёмка.
— Хорошо бы, — шепчу я в ответ.
Бросились мы в воронку, взвели курки. Лежим, лежим — тишина, ни выстрелов, ни шагов. Дождались очередной ракеты, смотрим — наш немец всё в той же позе стоит.
Что за чудо такое?
Велел я Семёну на месте оставаться (я за старшего был), а сам вперёд двинулся. Десяток-другой шагов прополз и чуть не расхохотался: бронзовую статую мы за фрица-то приняли! Да добро, если б статуя хоть воина какого-нибудь изображала, так нет — была это красавица девушка, тоненькая, словно принцесса из сказки. Как она в этом аду уцелела, сказать не берусь. Земля снарядами перепахана, деревья в щепы расколоты, кругом битые камни валяются. А она одной рукой за край юбочки держится, другую, с бубном, над головой подняла. Жаль мне её стало. «Не уцелеть тебе, красавица, уничтожат тебя снаряды», — говорю. Ничего она не понимает, знай себе в бубен поигрывает.
Подполз я к ней вплотную, сдвинул с пьедестала и, хоть килограммов двести в ней было, осторожно на землю уложил. Нелегко пришлось, да ничего. Я у нас в кишлаке в богатырях ходил — мешки в сто пятьдесят килограммов перетаскивал.
Двадцать четвёртого января ворвались мы в Пушкин. И надо же такому случиться, что оказался я рядом с девушкой. Бой так сложился, что мимо пробегал. Вижу, лежит моя принцесса, улыбается, глаза в небо смотрят, тоненькие пальцы подол юбочки перебирают. Словно и нет никакой войны.