Девочка лет трёх и мальчик лет пяти крутились около, рискуя опрокинуть корытце на себя. Очевидно, они порядком мешали Анвару. Он отложил ковшик, сказал нравоучительно: «Кто ходит без дел, тот всем надоел» — и дал лёгкий подзатыльник братишке. То же самое получила бы и сестрёнка, если б Анвар не увидел Гульчехру Хасановну.
— У вас банный день? — спросила Гульчехра Хасановна, подходя к ветвистому карагачу; в его тени стояло корытце. — Твои?
— Мои.
— Похожи. Как зовут?
— Юсуф, Айша, Вася.
— Маленький, наверное, и имени своего ещё не знает?
— Знает. Такой способный ребёнок. Эй, Васенька!
Васенька заулыбался и сильнее замолотил кулачками.
— Вот видите. Юсуф, тащи полотенце.
— Действительно, способный — должно быть, в тебя. Гульчехра Хасановна перехватила полотенце и стала вытирать малыша. Он не сопротивлялся, только безостановочно сучил ножками, как будто в каждой было запущено по маленькому мотору.
Анвар беспокойно наблюдал за процедурой вытирания.
— Родители дома?
— Мать скоро придёт.
— А отец?
— Отец дома. Только, если вы разговаривать, то с ним нельзя, он лежит.
— Заболел?
Анвар посмотрел на небо, потом на землю, потом на ветки карагача. Неизвестно, куда перевёл бы он глаза дальше, но в этот момент открылась калитка и во двор вошла маленькая миловидная женщина с двумя тяжёлыми сумками в руках.
— Мамка пришла! — закричали Юсуф и Айша.
— Гость у нас, мама, — сказал Анвар, забирая у матери сумки.
— И вправду гость, да ещё какой, — улыбнулась хозяйка дома. Улыбка у неё была нежная, как у девушки. — Здравствуйте, Гульчехра Хасановна! Анвар, что же ты гостя во дворе принимаешь, в мехмонхону не зовёшь?
— Отец там…
— Пожалуйста, не беспокойтесь, Саломат Расуловна. У вас такой милый дворик. Здесь и поговорим.
Анвар так и знал, что без «поговорим» не обойдётся. Он взял малыша на руки, поманил двух других, и вся четвёрка удалилась в глубину двора.
Анваркина мама села на скамью рядом с Гульчехрой Хасановной. Она сложила руки на коленях и сама сделалась похожей на провинившуюся школьницу.
— Вы только не пугайтесь, дорогая Саломат. Анвар ничего плохого не натворил. Учится он хорошо, по математике он по-прежнему у нас лучший, и дисциплина у него не хуже, чем у других. Вот только мальчик второй день не приходит в школу. Ведь он не болен?
— Ах, Гульчехра Хасановна, это моя вина. Карантин в яслях. Пятеро деток скарлатиной заболели. Горе какое. Вот мои-то и дома. Я три дня с ними посидела, а больше не могу. У меня ведь работа такая, что дома не посидишь. Санитаркой я в больнице работаю, да ещё на полторы ставки, в полторы смены, значит. Больным без меня очень плохо. Думали мы с Анваром: как быть? И решили — три дня я прогуляла, два дня — он прогуляет. Но уроки он всё равно все сделает.
— А дальше как? Или карантин уже кончился?
— Нет, не кончился. Я позвонила в кишлак тётушке Хурлико. Обещала сегодня приехать, пожить у нас.
— Хоп. Значит, всё более или менее наладилось. Но скажите, дорогая Саломат, почему вы работаете в полторы смены? Ведь и работа у вас трудная, и семья большая? Не сочтите за праздное любопытство, я ведь от расположения к вам спрашиваю. Разве ваш муж мало зарабатывает? У них на заводе и премии бывают, и прогрессивки?
— Ох, вот тут-то наше горе. Горе-горькое, беда. Пить он стал, год как трезвым не ходит. Что только не делали. И бригада прорабатывала, и я плакала-плакала, и родня с ним разговаривала. Всё понимает, прощения у нас с Анваром просит, клятвы даёт, жизнью детей клянётся — а завтра опять пьян. Зарплаты его я уж давно не вижу, вот и приходится работать в полторы смены. С голоду, конечно, не помираем, но всё равно едва концы с концами свожу… Анвара жалко. Очень он переживает. Отца стыдится, волком на него смотрит, а уж как раньше любил. Бывало, все вечера вместе проводили, свои у них мужские дела были. И всё норовит мой старшенький где-нибудь денег заработать — то на базаре товар посторожит, то соседям арык почистит. Вот в Самарканд ездили — и оттуда два рубля привёз. На себя ни копейки не истратит, всё маленьким — игрушки, цветные карандаши, конфеты. Хорошее у него сердце, да не дело с детских лет про заработки думать. Я его ругаю, а он упрям, своё твердит: «Меня баловали, а чем они — младшие, значит, — хуже». И, главное, плохо, что отца стыдится. Да вот и отец.