— А кто-нибудь из рабочих нарушал дисциплину?
— Особо жаловаться не могу. Было несколько случаев опозданий на работу, а больше ничего.
— Скажите, Борис Яковлевич, — вступил в разговор подполковник Усов, — если кому-то для каких-то недобрых дел на границе понадобился бы помощник среди ваших рабочих, к кому бы он обратился?
— Не знаю, Дмитрий Фёдорович. Греха на душу не возьму.
Борис Яковлевич встал, готовясь покинуть кабинет.
— Подождите, сейчас позвоню, вас на моём газике подкинут, — остановил его подполковник.
— Огромное рахмат.
— Не благодарите. Я с корыстными целями. Не откажите, пожалуйста, заверните по дороге к моей Катерине, предупредите её, чтоб не ждала, ночевать здесь буду. Скажите ей: служба — она понимает. Позже я ей сам позвоню.
— Непременно заеду. А что, Дмитрий Фёдорович, если не тайна, имел какое-нибудь продолжение рецепт несъедобного плова?
— Представьте себе, ничего. Фарманова с ног до головы проверили — в порядке. На автобазе давно, шофёр хороший, не пьёт, не скандалит, ни одного левого выезда. Человек он, правда, угрюмый, но это уж свойства души и, что называется, «наказанию не подлежит». Близких друзей у него при таком характере, конечно, нет, жены тоже. Но вот то, что говорит в его пользу. В прошлом году у него умерла мать. Он очень сильно переживал её смерть и до сих пор не успокоился, стал ещё более угрюмым и замкнутым.
Проверили все самаркандские торговые склады — ничего не пропало, накладные в полном порядке. И всё-таки меня не покидает уверенность, что неспроста обменялись записками Садулла с Фармановым. Как говорят узбеки, «раз качается тополь, значит есть ветер».
Начальник заставы поднял трубку звякнувшего телефона.
— Машина ждёт.
— Спасибо. Мурзаев со мной поедет?
— Думаю, что нет. А если встретитесь с ним сегодня или завтра, то ни о чём его не расспрашивайте. Всего вам доброго.
— До свидания.
Глава XVII
Прошло не менее двух часов с того момента, как опустел раскоп, прежде чем Мурзаев открыл глаза. Он ползком подобрался к выходу, выглянул наружу — никого. Так же ползком вернулся обратно. Не останавливаясь в главном коридоре, прополз в пещеру с чёрными стенками и привалился к камню, которым по приказу начальника задвинул ход к реке. Лучше ещё подождать — безопасней будет.
Несколько раз в течение этого месяца Мурзаев делал попытки остаться на раскопе. То забредёт за край холма, то задержится в келье, где хранились лопаты и кирки, то присядет в тёмном углу коридора, словно разглядывая что-то внизу. Но каждый раз его окликали, да ещё шутили: «Смотри, оставим в пещере, ночью души монахов придут, под землю утащат». Монахов он не боялся, пограничники — это другое дело.
Было страшно. Мурзаев бросил под язык щепотку наса и взялся за камень.
Ему не нужен был выход к реке, он только хотел спрятаться, переждать. Он знал, что пограничный патруль обходит пещеры Сары-Тепе. За камень они не заглядывают — если б его отодвигали, на песке оставался бы след.
Камень примыкал к стене не вплотную, между ними была узкая щель.
Мурзаев обхватил камень руками и сделал попытку отодвинуть его — не вышло. Мурзаев навалился всем телом — камень ни с места. Бормоча ругательства, он принялся его раскачивать — камень стал поддаваться. Ещё немного — и щель расширилась. Мурзаев протиснул в неё своё тощее тело.
Очутившись по ту сторону камня, он сел на землю и вытер пот.
«Здесь не найдут. Если найдут, скажу: „Испугался идти на заставу, чтоб не подстрелили, если за шпиона в темноте примут“. Ночи дождусь. Если снаружи найдут, скажу: „Голова болит, от страха ноги в другую сторону пошли". Поверят… Как не поверить… А если „там“ найдут?» Об этом он старался не думать.
Дома, едва успели помыться и переодеться, Севка бросился к отцу.
— Па, нарисуй мне наган, веблей-скотт, современный револьвер, кольт и парабеллум. Очень нужно.
— Каких размеров?
— Как настоящие.
— В натуральную величину?
— Угу, в натуральную.
Через двадцать минут с пятью тетрадными листами в руках Севка ворвался в дом Анзират Зиямовны.
— Карим! — заорал он что было мочи.
— Не кричи, я здесь. Сделал?
— Отец сделал. Понеслись!
Вдвоём они понеслись за Катькой; вчетвером, включая Карлсона, они понеслись к Тоне-Соне.
Тоня-Соня стояла на голове и пела «кверхногамную» песенку:
Но как раз болтать ногами она и не могла. Её ноги были зажаты в огромных ручищах одного из братьев Шариповых. Стоило ему хоть немного расслабить ладони, как Тоня-Соня моментально заваливалась набок. Пять остальных братьев-богатырей сидели на корточках у дувала и подавали советы: