В субботу они обязательно шли на базар.
— Зачем? — спросил Севка.
— Увидишь, — сказали ему.
Базар был рядом. В этом городе вообще всё было рядом, особенно от площади.
Людей на площади было видимо-невидимо. И все такие праздничные, нарядные. Полосы шёлковых халатов вспыхивали сине-зелёным огнём. Красные шёлковые платья пестрели разводами, красные тюбетейки переливались золотым шитьём. У некоторых апа («апа» — значит «старшая сестра», такое здесь есть почтительное обращение) головы были покрыты высокими тюрбанами, обмотанными красной тканью. Так много красного Севка видел только на первомайских демонстрациях.
— Ну и ну, — сказал он, когда они пересекали площадь, — интереснее, чем в Музее этнографии.
— В каком таком музее? — небрежно спросила Катька. Она терпеть не могла, когда в разговоре употреблялось незнакомое ей слово.
— Эт-но-графии. Там про разные народы. Как они живут, какие одежды носят. И оружие есть, особенно грузинское. И ковры, и посуда. — Тут Севка спохватился, подумав, что Карим начнёт его допытывать, что какого цвета, и скорее переменил разговор.
— Мы с отцом хотим купить узбекский шёлк маме на платье. Во всём Ленинграде ни у кого такого не будет.
— С каким рисунком?
— С таким, будто в воду камушки бросили и рябь побежала. — Севка мотнул головой в сторону женщин с огромными тюками на головах. — Как у этих.
Женщины напоминали оснащённые парусами фрегаты. Они двигались, словно плыли. Шёлковые широкие платья равномерно колыхались вокруг их пышных фигур.
— Такой рисунок называется «абр» — «облако», потому что у него нет определённой формы. Он всё время меняется, как облака на небе.
— Вот, вот. Абр, облако. Отец хочет красное с зелёным облако, а я хочу белое с чёрным.
— Купите оба, тогда спора не будет.
Женщины с тюками проплыли. Появился ишачок. (Было похоже на смену кадров в кино: только что было одно — теперь другое.) На ишачке сидел чернобородый мужчина. Он важничал — на нём был новый халат, подпоясанный тремя поясными платками. Между синим и красным платком торчала лепёшка. За ишачком семенила женщина, жена чернобородого. На её голове был тюк; в одной руке она несла корзину с гусями, в другой — закрученные верёвкой подушки; к спине был привязан ребёнок. Малыш лежал в платке, словно в люльке.
— Смотрите, сколько она всего тащит! А этот, на осле, пустой сидит! — возмутился Севка.
— С гор, — совсем тихо сказал Карим. — Там, в кишлаках, есть ещё дикие люди.
— Дикие люди! А мы кто? Смелые мы или нет! — Катька даже ногой топнула и бросилась наперерез ишачку. Карлсон и мальчики — за ней.
— Как вы смеете! Сами едете, а апа и тюки несёт, и гусей, и ребёнка! — закричала она прямо в лицо чернобородому. Ишак остановился. Карлсон залаял.
«Ну, сейчас будет», — подумал Севка. Но чернобородый не рассердился. Похоже было, что он даже обрадовался случаю поговорить, хотя бы с ребятами.
— Ты, девочка, русский, — важно сказал он. — Ты не знай наш обычай. Носит — плохой джигит, хороший джигит — не носит. Хороший джигит — ничего не носит.
Но Катька совсем не была расположена к беседе о джигитах.
— Сейчас же возьмите тюки! — шипела она громко.
На них стали оглядываться. Идущие мимо — замедляли шаг, кое-кто останавливался. Чернобородый помрачнел и насупился.
— Вай, — сказал он. — Пустой девчонка. Шумливый, как мешок с орехами. Хых-хых, — ткнул он палочкой в спину ишачка, понукая его ехать.
— Постой, ака (то есть «старший брат»), — остановил его Карим, — скажи мне, твой ишак тоже джигит?
— Зачем говоришь пустое? Ишак — это ишак, джигит — это джигит. Как может ишак быть джигитом?
— Раз ишак не джигит, тогда пусть ишак и несёт тюки.
Чернобородый растерянно заморгал и стал озираться, ища сочувствия. Но свидетели этой сцены были явно на стороне ребят. Над попавшим впросак джигитом начали подшучивать, кое-кто заулыбался. Румяная круглолицая девушка в красной бархатной безрукавке смеялась не таясь. Карлсон принялся лаять, гуси переполошились и загоготали.
Тем временем Карим и Севка освободили апу от тюков. Джигиту пришлось спешиться. Делая вид, что ничего не произошло особенного, он снял один из своих платков, связал тюки и стал навьючивать ишака.
Глава IV
Солнце близилось к полудню, когда ребята и Карлсон пришли на базар. Основная торговля подходила к концу, но толчея между рядами была не меньше, чем перед прилавками Гостиного двора накануне Восьмого марта. Поэтому Севка рот раскрыл, увидев Тоню-Соню. Удивило его не то, что Тоня-Соня оказалась на базаре, и не то, что шла она как в замедленной киносъёмке, — здесь все двигались медленно, только машины носились на повышенных скоростях, — а то, что шла Тоня-Соня словно не в толпе, а по безлюдной улице. Глаза её были устремлены в какую-то далёкую даль, при этом она ни на кого не натыкалась и её никто не толкал. Прямо номер из цирковой программы.