Александр Макколл-Смит
Друзья, любовники, шоколад
Энгусу и Фионе Фостер
Глава первая
Мужчина в коричневом пальто из твида ручной выделки – двубортном, с тремя маленькими, обтянутыми кожей пуговицами на обшлагах – медленно шел по улице, что спускалась по гребню одного из холмов Эдинбурга. Чайки, долетавшие сюда с берега, кружили над головой, а потом опускались на булыжную мостовую и склевывали случайно оброненные кем-то кусочки рыбы. Мужчина машинально наблюдал за ними. Резкие крики птиц властвовали над всеми звуками. Машин было мало, и город опутывала тишина. Стоял октябрь, утро только еще вступало в свои права. Прохожие встречались редко. Но по противоположной стороне улицы шел кудлатый мальчишка и, натягивая самодельную сворку, тащил за собой собаку. Маленький скотчтерьер явно не хотел следовать за хозяином и искоса кинул взгляд на мужчину, как бы прося вмешаться и положить конец понуканию и рывкам. Таким псам нужен святой покровитель, подумал мужчина. Святой, который позаботится о томящихся в неволе четвероногих.
Мужчина подошел к тому месту, где улицу пересекала Сент-Мэри-стрит. Справа был паб «Конец света», облюбованный певцами и музыкантами. Слева изгибалась петлей и убегала под мощную арку Северного моста Джеффри-стрит. В просвете между домами виднелись флаги над входом в отель «Балморал»: белый на голубом андреевский крест шотландского стяга и всем известные диагональные полосы британского «Юнион Джека». С севера, с Файфшира, дул крепкий ветер, и полотнища реяли на древках, как вымпелы на мачтах корабля, упрямо пробивающегося сквозь ветер. А ведь это символ Шотландии, подумалось мужчине. Шотландия похожа на корабль, устремленный в открытое море, на небольшой корабль, с трудом выдерживающий натиск ветра.
Мужчина пересек улицу и двинулся дальше вниз по холму. Миновал рыбную лавку с вывеской в виде позолоченной рыбы, поворот в узенький закоулок – одно из этих каменных ущелий, что ответвляются от улицы и, как теснина, бегут между выступами многоквартирных домов, – и наконец очутился там, куда и направлялся, – у ворот церкви Кэнонгейт, находившейся в нескольких шагах от Хай-стрит и отмеченной фронтоном с характерно изогнутыми боковинами. Там, где фронтон сужался, наверху, ярко блестел на фоне голубого неба золотой крест, охваченный с двух сторон так же ярко сверкавшим золоченым украшением в виде оленьих рогов – «руками церкви».
Войдя в ворота, мужчина задрал голову. Глядя на этот фронтон, можно вообразить, что ты в Голландии, подумалось ему, но слишком уж много вокруг шотландского: и ветер, и небо, и камни. Ради одного из камней он и пришел сюда – как приходил всегда в годовщину смерти поэта, покинувшего этот мир двадцатичетырехлетним. Пройдя по траве, мужчина приблизился к каменному надгробию, чья форма повторяла очертания церковного фронтона. Надпись на камне легко читалась даже теперь, двести лет спустя. Сам Роберт Бернс установил этот камень, желая почтить собрата по музе, и он же велел написать на надгробии:
Человек замер и долго стоял неподвижно. На этом кладбище много достойных поклонения могил. Под одним из надгробий лежал Адам Смит, чьи размышления об экономике и рыночных отношениях в конце концов привели к созданию новой науки. Его памятник величественнее и наряднее. Но только этот камень вызывал слезы на глаза.
Мужчина опустил руку в карман пальто и вынул оттуда черную записную книжку, водонепроницаемую, если верить рекламе. Открыв ее, он прочел строчки, которые выписал из сборника стихов Роберта Гэриоха. Читал вслух, но негромко. Хотя рядом и не было никого, кто мог бы услышать. Одни мертвецы.
Да, думал он, и зачем же я здесь? А затем, что испытываю восхищение. Меня восхищает поэт Роберт Фергюссон, который в отпущенный ему краткий срок успел написать столько дивных слов. Я здесь, потому что хоть кто-то должен не забывать его и каждый год приходить сюда в этот день. А я, сказал он себе, стою здесь в последний раз. Сегодня мы прощаемся. Ведь если их прогнозы верны и ничего не переменится, а на это рассчитывать нечего, сегодня я в последний раз пришел поклониться этой могиле.
Он опустил взгляд на раскрытую записную книжку и снова начал читать. Ветер подхватывал и разносил чеканную шотландскую речь:
Он отступил на шаг. Вокруг не было никого, кто увидел бы его слезы, но он стер их с великим смущением. Боль, острая боль. Именно так. Склонив на прощание голову перед камнем, он повернулся, чтобы идти, и как раз в этот момент в конце аллейки появилась бегущая женщина. Ее каблук скользнул в щель между плитами, она пошатнулась и чуть не упала. Мужчина вскрикнул, но женщина удержалась на ногах и устремилась дальше, к нему, на бегу взмахивая руками.
– Иан… Иан… – Она запыхалась и почти не могла говорить.
Но он сразу понял, с какими она новостями, и взглядом остановил ее.
– Да, – сказала она, а потом улыбнулась и, прильнув, обняла его.
– Когда? – спросил он, убирая блокнот в карман.
– Прямо сейчас, – ответила она. – Сейчас. Они отвезут тебя прямо сейчас.
Они пошли к выходу, и камень остался у них за спиной. Бежать ему было нельзя, да он и не мог: тут же начал бы задыхаться. Но идти быстрым шагом по ровной дорожке было ему по силам, и вскоре они оказались уже у ворот, а там поджидала машина – черное такси, готовое сразу тронуться в путь.
– Как бы оно ни повернулось, – сказал мужчина, садясь в такси, – обещай приходить сюда. Это единственное, что я делал неизменно. Каждый год. В этот день.
– Ты сам вернешься сюда через год, – проговорила женщина и взяла его за руку.
На другом конце Эдинбурга, в другое время года, месяцы спустя, у дверей дома Изабеллы Дэлхаузи стояла весьма привлекательная особа лет двадцати пяти по имени Кэт. Она уже нажала на звонок и теперь ждала, когда ей откроют. Рассеянно водя взглядом по каменной кладке стены, она невольно отметила, что местами камень выцветает. Над треугольным фронтоном, венчающим окно тетушкиной спальни, камень слегка потрескался и кое-где облупился, как струп, под которым образовалась свежая кожа. В этом медленном увядании есть своя прелесть. Дом, как и все на свете, имеет право на естественное старение – в пределах разумного, разумеется.
В целом этот дом был хорошо обихожен. Скромный, уютный, несмотря на внушительные размеры. И широко известный гостеприимством. С чем бы вы ни приходили сюда, вас неизменно встречали с улыбкой и предлагали бокал вина: сухого белого – весной и летом, красного – осенью и зимой. А угостив, внимательно выслушивали. Изабелла верила, что внимания заслуживает каждый. Такая открытость делала ее убежденной сторонницей эгалитаризма, но не в том смысле, который подразумевают современные приверженцы этой теории, полностью игнорирующие нравственные различия. «Между добром и злом есть разница», – не уставала повторять Изабелла. Ей были чужды моральные релятивисты, склонные никогда и никого не осуждать. «Встретив достойное осуждения, мы должны осудить его», – говорила она.
Изабелла была дипломированным философом и работала – теоретически неполный день – редактором в журнале «Прикладная этика». Труды ее не отнимали много времени, но оплачивались плохо, впрочем, по вине самой Изабеллы, предложившей покрывать растущие расходы на издание за счет полагающегося ей жалованья. Деньги ее не заботили: унаследованные от матери – моей благословенной американской матушки – акции компании «Луизиана и прибрежные земли Мексиканского залива» давали доход, с лихвой покрывавший любые ее потребности. По правде говоря, Изабелла была богатой женщиной, хотя ей и не нравилось слово «богатая», особенно когда речь шла о ней самой. Она была равнодушна к тем материальным благам, которые могло дать богатство, но с большим жаром относилась к тому, что называла мои маленькие проекты и на что выделяла средства весьма солидные.