Обед, приуроченный ко дню рождения Бернса, бывал и более, и менее удачным. Если главный оратор правильно задавал тон, традиционное обращение к памяти Вечно Живого оказывалось интересным и трогательным. Но обычно все скатывалось к слезливым разглагольствованиям о поэте-пахаре и деревенских пирушках в Эйршире, коими, думала Изабелла, вряд ли стоит так уж гордиться шотландцам. Нет ничего возвышенного в неумеренном потреблении виски. А каждый шотландский поэт или пил слишком много, или воспевал пьянство, или, напившись, городил всякую чушь. И сколько мы из-за этого потеряли! Море ненаписанных стихов, пропащие десятилетия в литературе, жизни без песен, мечты без надежд.
А ведь то же относится и к шотландским композиторам, во всяком случае к некоторым. Шестой граф Келли, например, оставил нам чудесные скрипичные пьесы, но часто бывал в стельку пьян и, говорят, так смеялся над собственными остротами, что становился багровым. Последнее, конечно же, прелестная деталь: многое можно простить человеку, который так смеется. Можно даже почувствовать к нему нежность.
Разумеется, все это нельзя было поставить в вину Клубу искусств, возле дверей которого она сейчас стояла. У членов клуба имелись свои ключи, но гостям следовало дожидаться, пока секретарь не услышит звонок. Еще раз нажав на кнопку, Изабелла оглянулась. За спиной у нее лежала Рутланд-сквер, одна из красивейших площадей георгианского Эдинбурга, скрывающаяся к западу от Принсез-стрит за спиной гигантского здания из красного песчаника – отеля «Каледониан». Сад в центре площади был совсем маленьким, но в нем росло несколько великолепных старых деревьев, оживлявших каменные дома вокруг. Весной трава пестрела лиловыми и желтыми крокусами, а летом, если в обед выглядывало солнышко, – бледными секретаршами и клерками из соседних офисов. Скинув пиджаки и жакеты, они располагались на газоне, напоминая ей, как в свое время она и ее подружки из Школы Джорджа Уотсона на Джордж-сквер растягивались на травке и смотрели на проходящих юношей, студентов университета, мечтали о настоящей жизни, что вот-вот начнется.
Каждый уголок Эдинбурга был связан для Изабеллы с какими-нибудь воспоминаниями. Когда долго живешь в одном городе, всегда вспоминаешь, где что было раньше. В это заведение она когда-то давно заходила выпить чашечку кофе, там получила первую работу. Здесь назначила как-то свидание, тут огорчилась, а вот тут была счастлива.
Ожидая, когда ей откроют, Изабелла оглядела площадь и посмотрела на дом напротив, где в свои холостяцкие дни жил ее старый друг Дункан. Отворив скромную, выкрашенную в черный цвет дверь, вы оказывались перед обычной в таких домах лестницей: каменной, винтовой, со стертыми за долгие годы ступенями. Лестница была высотой в четыре этажа и вела в четыре квартиры, в одной из которых жил Дункан.
Как здорово было сюда приходить! У Дункана все начиналось тогда, когда в других местах заканчивалось. Разговоры велись часами, и одна из ночных посиделок завершилась появлением пожарной команды.
Вылетевшая из камина искра упала на деревянные доски пола, повалил дым. Но никто не был в этом виноват, как подтвердил уже позже брандмейстер, выпивая на кухне стаканчик виски, а потом и еще один, и еще. В итоге вся компания грянула хором: «Мой братец Билл – пожарный славный, он много раз тушил пожары». А потом, когда команда из шести человек двинулась к лестнице, кто-то из них крикнул, что этот пожар на Рутланд-сквер был «высший класс». А другой, предложивший Изабелле руку и сердце, а после с огорчением вспомнивший, что женат, спускался в своем сверкающем шлеме вниз по ступенькам и все махал на прощание.
Дверь открылась. Войдя в клуб, Изабелла поднялась на второй этаж в курительную – комнату в форме буквы «Г», служившую местом всеобщего сбора. Это было высокое светлое помещение с двумя окнами от пола до потолка, выходящими прямо на площадь и сквер с деревьями, и еще одним, в задней стене, откуда открывался вид на конюшни за Шэндвик-плейс. Тут было два камина, рояль и ряд обитых кожей удобных скамеек со спинками, напоминавших сиденья в старомодном зале парламента какого-нибудь забытого богом уголка Британского Содружества.
В курительной Клуба искусств почти всегда устраивались какие-нибудь выставки. Нередко выставляли своих: ведь многие из членов были художниками. Вот и сейчас здесь развесили работы одного из них. Прихватив буклет, Изабелла принялась за осмотр. Здесь были камерные портреты и небольшие жанровые акварели. Большинство изображенных она узнавала в лицо: сходство с моделью впечатляло. Вот лорд Проссер, замечательный, яркий человек, изображен на фоне Пентландских холмов. Улыбающийся Ричард Демарко днем, в пустом театральном зале.
А вот и еще портрет: полотно занимает огромный кусок стены над роялем и словно гордится своим величием. Изображен актер, с которым Изабелла знакома, хоть и не близко, человек широко известный. Усмешка полна самодовольства, губы кривятся, весь воплощение высокомерия. Способен ли он угадать это в портрете, задумалась Изабелла, или давно уже видит себя не так, как окружающие? На предпоследнем Бернсовском обеде, здесь, на первом этаже, бывший глава Шотландской церкви в сентиментальном порыве вспомнил слова поэта: «И дай нам, Господи, дар видеть себя такими, как другие видят».
– Верно схвачено, – раздалось у нее над ухом. – Такой он и есть, вы согласны? Передана самая суть! Посмотрите на брови.
Изабелла обернулась: это был Иан.
– Говорите потише, – сказала она. – Ведь он, скорее всего, член клуба.
– Слишком скромно для него. Нет, он состоит теперь в Новом клубе.
– Взгляните лучше сюда. – Изабелла указала на другой портрет. Мужчина, сидящий в своем кабинете. Одна рука – на стопке книг, другая лежит на раскрытом блокноте. За окном холм, покрытый рододендронами.
– Да, это совсем другой человек, – подтвердил Иан. – Я с ним знаком.
– Вот как? – удивилась Изабелла. – Я тоже. Они вместе стояли перед портретом. Изабелла наклонилась, чтобы получше разглядеть живопись.
– Не правда ли, это удивительно, как на лице отпечатывается пережитое? – произнесла она. – Мысли, поступки – все проявляется. Когда дубеет кожа, скажем у австралийцев, это понятно. Когда неумеренное чревоугодие утяжеляет подбородок – тоже. Но как оставляет свой след благородство или, скажем, корыстолюбие? Особенно во взгляде. Как могут глаза быть настолько разными?
– Все зависит от того, что мы читаем в лице, – ответил Иан. – Не забывайте, что разговариваете с психологом. А нам нравится смотреть на вещи подобным образом. Общее впечатление складывается из множества мелких черточек-сигналов.
– И все-таки как внутренние свойства проявляют себя в физическом облике?
– Очень просто. Злость, недовольство – насупленные брови. Решимость – стиснутые зубы.
– А интеллект? В чем разница между лицами мыслящего человека и того, кто не утруждает себя раздумьями? Только, пожалуйста, не говорите, что разницы нет. Она есть.
– Живость и любопытство к миру, – отозвался Иан. – Вы не найдете их на бессмысленной физиономии.
Изабелла снова вгляделась в благородное лицо, помедлила и перевела взгляд на самодовольное. Прежде люди верили, что добродетель выше гордыни. Теперь – нет. Гордец может теперь бахвалиться безнаказанно, потому что никто не противостоит ему и никто уже не считает самодовольство грехом. Вот основа культа знаменитостей, подумала она. Творя себе из них кумиров, мы питаем их тщеславие.
Они прошли вниз, в столовую, и выбрали один из столиков в глубине залы. Два больших круглых стола постепенно заполнялись обедающими. За одним председательствовал журналист из «Скотсмэна», бывавший в клубе три раза в неделю, за другим разместилась группа юристов – все явно под впечатлением какого-то несчастья.
– Спасибо, что пришли, – поблагодарил Иан, наливая ей минеральной воды. – Ведь я всего лишь незнакомец, случайно заговоривший с вами несколько дней назад.