Перед Сашей и сзади нее, вокруг транспортера, толпились мужчины в грязных длинных халатах, дожидавшиеся своих вещей. На головах у них были накидки, спадавшие на плечи. Они кивали и бормотали «инчалла», то есть «на все божья воля», когда кто-то интересовался их планами, а если их спрашивали о здоровье, они отвечали «хамдуалла», то есть «слава богу, хорошо». Или равнодушно наблюдали, как их непомерно огромные баулы, перевязанные грязными веревками, вытаскивают на стол для проверки.
Рядом отирались пожилые господа в блестящих итальянских костюмах с обилем золота на пальцах и запястьях. Волосы зализаны назад. Белоснежные сорочки с необыкновенно длинными уголками воротничков. Галстуки с инициалами известных модельеров. Сверкающие портфели с кодовыми замочками. Остроносые туфли, которыми они нетерпеливо шаркали по истертому линолеуму.
Женщины держали на руках спящих младенцев. Дети постарше цеплялись за их длинные юбки. Из-под капюшонов, которые почти скрывали лица, смотрели в никуда глаза, не отражавшие и луча надежды. Маленькие девочки были слишком худые, а мальчики слишком пухлые, и их мясистые грудки прорисовывались сквозь тонкие хлопчатобумажные рубашки.
И старые, и молодые, обступив Сашу, с любопытством рассматривали блестящими глазами европейскую женщину в солнцезащитных очках. Ну и где эти злостные убийцы? — удивлялась Саша. Где те, которые с оружием захватывают самолеты, ездят в автомобилях по Виа Венето, чтобы оставить портфель с бомбой в толпе невинных людей? Где мальчики, которые целуют револьверы и ласкают гранаты?.. На сердце стало тяжело, когда она указала на свой чемодан, и растрепанный носильщик снял его с транспортера и поставил на пол. Она сама удивилась тому, как сильны в ней предрассудки, которые она автоматически распространяла на всех арабов.
Какие-то бесстыжие молодчики открыто пялились на нее, перешептывались и сновали около, пока она нагибалась, чтобы собрать свои вещи и отойти в сторону. Способны ли они, готовые в своем фанатизме на самопожертвование, хотя бы на мгновение залюбоваться красивой девушкой, — они, которых лидеры обрекают на смерть?
Потом пришлось стоять еще в одной очереди. На этот раз за такси. Вернее, сразу за тремя такси. Одно для Саши с чемоданами. Другое — для Берни и камер. А третье для двух мужчин из группы ABN и для осветительной и звуковой аппаратуры. Скрюченная в три погибели старуха, стоявшая в очереди перед ними, смеялась странным смехом и подставляла свое морщинистое лицо порывам ветра. Около нее с послушным видом стоял юноша, вероятно, ее сын или внук, с нечистой кожей.
Было семь часов. В Тунисе наступали сумерки. Заходящее солнце висело над аэропортом. Замызганное и полное дыма такси дожидалось Сашу на стоянке. Водитель с трудом мог сказать по-английски два слова. Журналистка, репортер, повторял он за Сашей. Саша уцепилась за ручку над дверцей и едва осмеливалась отвечать или улыбаться, пока такси пробиралось по двухполосной кошмарно заасфальтированной дороге по направлению к морю и Сиди Боу Сад. «Новый лидер!» — с гордостью восклицал водитель, показывая на портреты человека, укрепленные на придорожных щитах. Смазлив, улыбчив и, естественно, большой любитель женщин. Последнее общеизвестно. Здесь это было чем-то вроде национального вида спорта.
— Может, кофе? — поинтересовался водитель, оборачиваясь.
За умеренную цену он готов показать ей кофейни и мечети.
— Следите за дорогой, — отвечала она, нахмурившись. Однако водитель не придал ее словам никакого значения.
Он поведал Саше, что сразу распознал в ней чувственную женщину и что сам он очень страстный мужчина. Она проворчала, что не интересуется мужчинами, а потому ему лучше следить за дорогой и прибавить ходу, поскольку она опаздывает.
Она уже не слушала его, целиком погрузившись в мысли о предстоящем интервью и своей первой встрече с Тамиром Карами. Она пробовала представить, какими словами встретит ее палестинец. Не будет ли журналистка так любезна, чтобы объяснить ему, почему Израиль претендует быть исключительно еврейским государством?.. Как-то за обедом Карл заметил, что, может быть, целесообразнее было после войны отдать Берлин евреям. Тогда не пришлось бы возводить стены. Разве только разрушать. Тогда монахиням-кармелиткам не пришлось бы баррикадироваться в бывшем Аушвице… Национальное самосознание дает евреям право на самостоятельное государство, — вот как Саша ответит Карами. Это расизм, возразит он. И тем не менее, возразит она в свою очередь, нельзя оправдать массовые убийства.
К тому моменту, когда такси въехало на эстакаду перед отелем «Абу Новас», она уже почти истощила весь свой запас аргументов, а вопрос по-прежнему оставался открытым. К машине подбежал мальчишка с ведром цветов, и она выбрала камелию. Она чувствовала, что становится жертвой своей собственной раздвоенности. Неужели к жизни нельзя относиться проще?
16
Она принадлежит другим. Не так ли выразилась Елена Вилленев, когда рассказывала о своей дочери? Итак, она принадлежит другим.
Стоя у подъезда виллы Сиди Боу Сад, Саша рассматривала Жозетту Карами. На шее свободно повязана черно-белая косынка. Непринужденно переговаривается на арабском с телохранителями мужа. Жестикулирует, кивает головой. Чем-то похожа на мать. Сходство же с детскими фотографиями из альбома — просто удивительное. Почти не изменилась. Как и прежде, нежная и тонкая, бледная и светлая, грациозная и очаровательная.
— Здравствуйте, — говорит она и протягивает руку. — Вы, должно быть, Саша.
— Здравствуйте, миссис Карами, — отвечает Саша, чувствуя, как дрожит ее голос. — Я одна, как видите, — объясняет она. — Меня привез ваш водитель, — добавляет она, будто в этом кто-то сомневается. — Съемочная группа и продюсер прибудут во второй половине дня.
Жозетта лишь улыбнулась в ответ. Вокруг глаз появилось множество симпатичных морщинок. Около рта — та же изможденность, что и у матери.
— Я очень рада, что у нас будет время побыть вдвоем, — сказала она по-английски с мягким французским акцентом. — У моего мужа, к сожалению, много встреч, и он поздоровается с вами немного позже. — Широким жестом она пригласила в дом. — Но днем у него будет для вас время. Кажется, он собирался выкроить часок, чтобы познакомиться с вами до того, как начнут снимать.
Еще одна застенчивая улыбка.
— Я тоже надеялась, что у нас будет немного времени побеседовать наедине, — ответила Саша, чувствуя, как колотится сердце.
Оглядев замкнутый дворик, она задержала взгляд на низкой белой оштукатуренной изгороди с бордюром из глиняных изразцов. — У вас прекрасные цветы, — заметила Саша. — Никогда не видела такого разноцветья.
Жозетта кивнула в сторону сада.
— Цветы моя страсть, — медленно сказала она, прикрывая ладонью от солнца глаза.
Это было как бы приглашение к разговору.
— А что вы еще любите?
Однако Жозетта медлила с ответом. Прохаживаясь вдоль цветника, она сорвала веточку жасмина.
— Можно украсить волосы.
Саша взяла ее, подумав, что заправить жасмин за ухо — глупо, воткнуть в волосы — не менее глупо.
— Спасибо, — сказала она, держа цветок, словно свечу.
— Люблю смотреть, как они растут. Цветы те же дети. Я даже чувствую ответственность за них.
Встретив такой натиск рассуждений о цветах и детях, Саша пришла в отчаяние. Неужели эта женщина прощает своему мужу, когда другой ребенок падает на мостовую среди листьев магнолии в один из римских полудней.
— Пойдемте, — позвала Жозетта. — Я покажу вам дом. Кроме того, мы можем выпить на веранде кофе. Оттуда прекрасный вид на море.
— А где же дети? — вдруг вспомнила Саша.
Жозетта улыбнулась.
— Многие из моих детей живут на оккупированных территориях. Ведь у меня гораздо больше детей, чем вы думаете, и все они мои. Однако вы имеете в виду тех, что мои по крови?