— Моя мать, — спокойно повторила она, а затем что-то сказала на арабском Талилу. — Я попросила принести нам кофе и пирожные. Пойдемте посидим на веранде и поболтаем.
Саша кивнула, но ее глаза остановились на кухонном столе, покрытом нержавеющей сталью. На нем аккуратно располагались разделочные доски, банки с сахаром, мукой, кофе, коробка с овсянкой, подставка для ножей, медные кастрюли, деревянные плошки, бутылка с маслом, банка с сухим перцем, металлический дуршлаг с прокипяченными детскими бутылочками и, наконец… автомат.
Они сидели на веранде, которая располагалась на утесе. Отсюда открывался замечательный вид на порт Сиди Боу Сад. Когда в первую же минуту Саша восхитилась темно-синей морской гладью, мачтами нескольких белых парусных судов, пришвартованных у причалов внизу, Жозетта объяснила ей, что порт больше не используется для нужд коммерции. Здесь теперь устроили рай для богачей, — с долей иронии призналась она. Арабские, греческие и европейские туристы приезжают сюда, чтобы походить под парусом и позагорать. Во времена ранних арабских династий на вершине утеса был построен замок, часть сложной системы военных укреплений, протянувшейся через соседние города от Сауси до Триполи. Само поселение выросло вокруг могилы одного святого. Его имя Сиди Боу Сад. Этого святого до сих пор почитают в главной мечети.
— Летом, когда мы с мужем сидим здесь вечерами, то слушаем музыку, которая доносится из кафе внизу.
— Чудесное местечко.
— Мы скитальцы, перекати-поле. — Она посмотрела на море. — Иногда я чувствую себя чужой в собственном доме. Я в чужой стране, и мы будем скитальцами до тех пор, пока не сможем жить на своей земле.
— В Израиле?
— В Палестине.
— Но если вы захотите, у вас будет и страна, и паспорт. Если вы выберете Францию.
— Теперь это ни к чему.
— Все зависит от вас.
— Знаете, ведь есть причины более глубокие, чем просто факт рождения в стране, где только видимость жизнеспособности и правительства, и системы.
— Что поражает меня в вас, — начала Саша, — это полная подчиненность, безоговорочная преданность делу вашего мужа.
— Это и мое дело.
— Но когда оно стало вашим? До того как вы полюбили друг друга или после?
— Мой муж — это моя жизнь. Как вам объяснить? Во мне словно течет его кровь. Я ощущаю его боль и его радость. Без него я бы просто перестала существовать, и моя жизнь прекратилась.
— Следовательно, вы приняли его дело как свое уже после того, как полюбили.
— Ничего в мире не происходит без причины. Это мое предназначение в жизни. Я верю, что была послана мужу не только как жена и мать его детей, но и как та, что поможет ему освободить его народ от угнетения.
— И вы приняли этот народ, его историю, его борьбу как ваше личное дело.
— Это не мое личное дело. Это наше общее дело. Моих детей, и значит — мое. Моего мужа, и значит — мое.
В иной ситуации, беседуя с любой другой женщиной или мужчиной, подобные разговоры можно было бы объяснить ни чем иным, как следствием общего происхождения, общих обязанностей или собственности. В данном же случае в основе общности лежала боль.
— Вы говорите так, будто, пока вы не встретили мужа, у вас не было никаких своих интересов, своих убеждений.
— Какие у меня могли быть интересы? Что мне могли дать? Рецепт луковой подливки? А может быть, отцовскую ненависть, вывезенную из алжирской войны? Или материалистические воззрения моей матери? Вас это интересует?
— Ну, я думаю, что каждый может найти в своей стране что-то привлекательное, что-то значительное.
— Я нашла там мужа.
— Для вас он важнее детей?
— Без него и детей бы не было, — рассудила Жозетта. — Да, пожалуй, он для меня главное. И, может, поэтому я плохая мать. Я не знаю.
— Палестинцы не доверяют вам из-за того, что вы не их национальности?
— Да. Некоторые не доверяют до сих пор. Впрочем, теперь меньше, чем сначала. Они утверждают, что невозможно по-настоящему понять, если ты не вырос среди унижения и насилия. Но то, что происходит с нами сейчас, тоже ужасно. А то, что сделано руками сионистов, может быть, еще ужаснее.
— Я была в Риме во время взрыва, — сказала Саша ровным голосом.
— Да, я знаю, — ответила Жозетта несколько подавленно, но без намека на сожаление или сочувствие.
— Там было много убитых и раненых. Они лежали прямо на улице. Среди них был маленький мальчик, который умер. Маленький мальчик, который не имел никакого отношения к вашей революции. — Голос Саши был по-прежнему ровным. — Вряд ли это может наполнять вас гордостью и доставлять удовольствие. Вряд ли вы верите, что его смерть может помочь другим людям.
Восхождение началось. Трудный путь, неизбежно ведущий к развилке. Направо пойдешь — пропадешь, налево пойдешь — голову потеряешь. Если бы нашлось что-нибудь, способное облегчить прохождение роковой точки, могущее противостоять пяти тысячам лет ненависти.
— В 1948 году, — сказала Жозетта, — сионисты убили двести пятьдесят человек — мужчин, женщин, детей. Это было в деревне Дейр-Ясин около Иерусалима.
Саша ощутила внезапную и дикую ярость оттого, что оказалась в положении, когда надо оправдываться.
— А как насчет Гамы?
Гама, — вспоминала она, — сирийский город, где отряды президента Асада устроили резню, в результате которой погибло двадцать тысяч человек.
— Это была кровная месть.
— Да что вы говорите, — воскликнула Саша. — Были уничтожены целые семьи, люди были обречены скитаться среди других народов. Как насчет этого, а? — Она не упомянула о шести миллионах убитых в Европе. Их вина была в том, что они не сопротивлялись. — Ничто не может оправдать убийства невинных людей, которые не имели никакого отношения к вашей… проблеме.
— Весь мир ответственнен за наше угнетение так же, как и за свое самоуничтожение.
— Но мы… — начала она и тут же оборвала себя, когда поняла, что сказала лишнее.
Теперь она сама оказалась внутри ситуации. Несмотря на то, что все эти годы не зависела от того, что ее окружало, она вдруг почувствовала себя «заинтересованной стороной».
— Так вы сионистка? — поинтересовалась у нее Жозетта.
— Нет.
— Но вы из евреев?
«Из евреев». В устах Жозетты Карами это прозвучало много хуже, чем если бы она просто спросила: «Вы еврейка?»
— Да, — ответила Саша.
— В самом деле или в том же смысле, как я принадлежу к палестинцам?
— Настоящая еврейка. И по духу, как вы палестинка, и по крови.
— Понимаю.
— Все, что я хотела сказать, это то, что евреи не убивали невинных людей, чтобы привлечь внимание к своим собственным проблемам. Даже когда шли на самопожертвование.
— В таком случае мы научились этому у них. Возможно, они бы тоже пошли до конца, если бы оказались в нашей ситуации. И вся наша нынешняя агрессивность только компенсирует прошлую пассивность.
— Однако есть сопротивление и есть бессмысленное насилие вроде того, что случилось в Риме.
— Мы боролись мирными средствами до тех пор, пока нас не загнали в угол.
Однако это уже были слова, которые успели намозолить глаза с плакатов. Надоевшие от бесконечных повторений примитивные лозунги… Сашу поразило другое: чем больше женщина говорила о насилии и войне, тем становилась холоднее, спокойнее и увереннее в своей правоте.
— Насилие — это крик боли нашего народа. Ко всему другому мир глух. Только благодаря насилию люди не забывают о том, что происходит на нашей земле, и есть надежда на справедливость. — Жозетта огляделась. — Еще кофе? — С недовольным видом хлопнула в ладоши. — К сожалению, отсутствует наш кофейщик. На его долю выпало испытание, — сказала она без дальнейших разъяснений.
Появился Талил. Он нес поднос с двумя крошечными чашечками, наполненными густым кофе.
— Шукран, — сказала Жозетта и снова обратилась к Саше.
— А где же кофейщик? — спросила Саша.
— Лечится после того, как в него стреляли неподалеку от дома его родителей в Иордании.
— А кто его хотел убить?
— Вот вам живой урок нашей революции, — спокойно сказала Жозетта. — Нам сообщили, что это была группировка Абу Нидаля. Заметьте, всякий раз, когда на жизнь палестинцев покушаются, нам говорят, что это группировка Абу Нидаля. — Она вздохнула. — Понимаете, евреи используют Абу Нидаля, чтобы убивать наших людей. Или даже сами убивают своих, чтобы получить предлог для начала войны.