— Но в 1947 году у вас был шанс образовать собственное государство. Это было предложение ООН. Почему же палестинцы отказались?
— Что теперь говорить! Надо признать, что это была ошибка.
— Тогда почему арабы не попытались исправить эту ошибку и не дали вам возможность иметь свою страну, когда между сорок восьмым и шестьдесят седьмым годом они контролировали территории? — Саша наклонилась ближе. — Почему мир ждал, пока их не начнет контролировать Израиль, провозгласив их своими после войны 1967 года?
— Потому что мы нужны были арабам для другого.
— Для чего же?
— Бездомные, мы должны были сражаться с евреями вместо них, потому что другого выхода у нас не было. Кроме того, их унижали и потом — в 1967 и 1973 годах. Они полагали, что если мы будем сидеть в тепле и сытости у себя дома, то нам ни к чему будет втягиваться в войну.
— Таким образом, вам следует возложить на арабов ответственность за то, что происходит.
— Не думайте, что я так уж безразличен ко всему этому. — Он вздохнул. — Но это совсем другая история, и сейчас нет никакого смысла говорить об этом. Они нам нужны. Они наши союзники. Единственные союзники, независимо от того, кто объявляет себя нашими друзьями.
— Тогда вернемся к вашей истории. Он посмотрел на нее почти с благодарностью.
— Мы шли дальше, по крайней мере, пытались идти. Однако евреи обстреливали нас из артиллерии и минометов. Мы прятались за скалами, но некоторые женщины не выдерживали и в панике бежали вместе с детьми… — Он сделал паузу.
Она ждала.
— Их убивали, — продолжал он. — Но те, кто еще мог идти, верили, что если доберутся до Наблуса, то будут в безопасности. Некоторые женщины были так истощены, что были вынуждены оставлять детей на дороге, а сами идти за помощью. Даже моя бабушка советовала матери оставить троих. Она боялась, что мать убьют, если та попытается бежать с четырьмя детьми.
— Но почему было не оставить нескольких женщин присматривать за детьми, пока остальные не приведут помощь?
— Вы хотите сказать, что мы не сделали этого из-за своей неразвитости?
— Я говорю, а вы вольны истолковывать, как сочтете нужным, — спокойно сказала Саша. — Мы находились в окружении, и невозможно было рационально рассуждать. А евреи — могли они рационально рассуждать, когда шли в газовые камеры?
Она едва ли могла принять такое сопоставление, но ничего не сказала.
— В большинстве семей не было старших детей, которые бы помогали младшим. Многих младенцев и малышей оставили, потому что некому было их нести. Другие остались потому, что их матери погибли под минами и снарядами. — Он пристально изучал свои ладони. — Вот, чего я никогда не смогу забыть.
— А сколько вам тогда было?
— Четыре года.
— Четыре года. Удивительная память! Вы помните все в деталях, Значит, это было начало?
— Для меня — да.
— Почему все пережитое не заставило вас ненавидеть насилие вместо того, чтобы потом использовать его как средство для достижения своих целей?
Последовал бойкий ответ.
— Мы молчали много лет. Насилие возвестило миру о наших проблемах, а средства массовой информации донесли их до общественности. Естественно, благодарю и вас за это.
Опасаясь, как бы ее ярость не прорвалась наружу, она отвечала почти шепотом.
— А о ваших проблемах нельзя было возвестить иначе, без насилия?
— Диалог начался именно после него.
— И закончился.
— И начнется снова.
— В основе будет страх.
— Главное — результат.
Она чуть повернулась.
— Что отмечено красными булавками на карте, которая висит рядом с картой Ближнего Востока?
— Военные операции, которые мы организовали за последние полгода.
Что тут скажешь?.. Меняя предмет беседы, Саша спросила с ледяным спокойствием:
— Что меня удивляет, Абу Фахт, так это то, что смерть вашего первого ребенка не была использована вами в качестве аргумента для обоснования целесообразности насилия. Вы даже не упомянули об этом. — Она сделала паузу. — Ваша жена тоже не вспомнила о сыне.
— Моей жене очень тяжело говорить об этом, несмотря на то, что она старается быть мужественной. — Он посмотрел в сторону. — Она была там, когда это произошло. Меня не было.
— Вы знаете, кто это сделал?
Если бы он сказал, что его сына убили евреи, Саша, по крайней мере, отчасти поняла бы мотивы его деятельности. Той автобусной поездки в Налбус было для этого слишком мало.
— Израильтяне не убивали моего сына, — сказал он. — Это были сирийцы.
Она облегченно вздохнула.
— Вы хотите поговорить об этом?
— Не теперь. Может, позже.
— Но неужели худшим из всего, что случилось в вашей жизни, был тот эпизод на дороге, когда вам было четыре года?
— Для меня и для моей жены это, конечно, смерть сына. Однако мы не можем замыкаться в своем личном горе. Думать только об этом было бы непозволительной роскошью. Наш народ теряет детей каждый день.
Дверь открылась, и вошла Жозетта с малышом на руках. Тарик второй.
— Прошу прощения, что прервала вас, но мне нужно идти на рынок.
Малыш перешел из ее рук к отцу. Жозетта посмотрела на Сашу.
— Я увижу вас завтра?
— Если можно, мы приедем утром. Оператор предпочитает снимать, пока нет жары.
— Прекрасно… И может быть, завтра утром вернется наш кофейщик или мы хотя бы что-то узнаем о нем. Это облегчило бы дела… — Она сказала несколько слов на арабском мужу. — Тогда до завтра, — сказала она, перейдя на английский.
Поправив черно-белый платок, она вышла.
— Когда вы расскажете ей о том, что, по вашему мнению, случилось с кофейщиком? — спросила Саша.
— Как только прибудут охранники. Я вызвал пятерых полицейских из специального подразделения. Некоторое время они будут дежурить здесь по ночам.
Больше сегодня говорить было не о чем. Сложив блокнот и убрав авторучку, она собралась уходить. Она ни слова не записала ни в блокнот, ни на пленку, однако была уверена, что не забудет не только то, что он говорил во время беседы, но и то, о чем он умолчал.
— Вы свободны завтра утром?
— Да.
— А чем вы будете сейчас заниматься с ребенком?
— Он просто будет со мной, пока я буду разговаривать с моими военными советниками.
Она взглянула на карту с красными булавками.
— Вы планируете еще одну… военную операцию?
— Мы их планируем постоянно. Так же как и операции политические. Мы готовы ко всему. Мы воюем, понимаете?
Она поднялась, глядя, как малыш дергает отца за нос. Держит на руках своего ребенка и планирует убийство других. Она почувствовала тошноту, слабость и сердцебиение: чувства душили ее.
Она бросила последний взгляд на карту, насчитав четырнадцать красных булавок. Появится ли здесь еще одна за неделю съемок?.. Смутное предчувствие пронзило ее. Это трудно было объяснить. Что-то вроде приближающихся шагов зловещего рока.
19
Чемодан у Гидеона был что надо: кожаный, с бирками и этикетками на боках. Ни у кого и сомнений не возникало, что обладатель такого чемодана носит шелковые жилетки, курит сигары и пьет кальвадос, а в его французском паспорте красуются визы и печати на въезд и выезд из Туниса, Алжира, Великобритании, а также Италии.
На Гидеоне был темно-серый костюм, белая сорочка и узкий галстук, как будто сразу с самолета он намеревался попасть на бал. Проходя со взлетной полосы в терминал и стоя в очереди, чтобы пройти электронный контроль, он думал о Саше. Еще он думал о путях неисповедимых…
Американцам потребовался бы месяц, чтобы забросить двадцатипятитысячный десант, поднять шум на весь мир, развернув подготовку к настоящей войне, а потом… с позором провалиться. Французам, чтобы оказаться здесь, потребовалась бы всего неделя и три тысячи солдат. При этом они бы без конца клялись и божились, что не стремятся к конфликту, и затеяли бы основательные переговоры. Однако и они бы ничего не достигли.