— Не могли бы мы поговорить сейчас об этом? Расскажите, как все это случилось, — решительно попросила она.
Потом они все подредактируют. Изменят порядок, вставят необходимые реплики. Склеют каждый кусок, чтобы добиться ясности и целостности. Теперь же им нужно было отснять лишь исходный материал.
— В это время мой муж находился в тюрьме в Дамаске. В этом городе мы тогда жили. Для нас это был трудный период, потому что сирийцы стремились установить контроль над ООП. Многие из наших лидеров были убиты или ранены во время покушений. Может быть, это наивно, но тогда мне казалось, что могу вздохнуть с облегчением, раз муж находится в тюрьме, а значит — жив и здоров, и ему ничто не угрожает. — Когда она рассказывала, то держала мужа за руку. — Много людей перебывало тогда у нас на квартире. Они обсуждали, как освободить мужа, или уговаривали меня, чтобы я попыталась передать ему записки с предложениями о том, как противостоять сирийцам. В первую же ночь после того, как муж попал в тюрьму и я осталась дома одна с ребенком, это и случилось. Ребенку было полтора года, он едва начинал ходить. Большей частью он еще ползал, но делал это с таким проворством, что я едва за ним поспевала. В тот вечер я очень устала. — У нее на глазах появились слезы, а голос задрожал. Муж не вмешивался, позволяя ей продолжать. — Я стараюсь не говорить об этом, чтобы не поддаться искушению и не замкнуться в своем горе. Искушение слишком сильно, однако мое личное несчастье не намного тяжелее, чем весь тот ужас, который ежедневно происходит на оккупированных территориях. Я должна быть сильной ради моего народа…
Ее народ. Ее Родина. Жозетта взглянула на мужа, и тот кивнул, чтобы она продолжала.
— Все произошло мгновенно. Дверь выбили, и четверо мужчин ворвались в квартиру. Они размахивали пистолетами и выкрикивали имя моего мужа. Где он, они убьют меня, если я не скажу… — Она перевела дыхание. — Странно, но это не показалось мне подозрительным в тот момент. Если они были действительно сирийцами, то почему они не знали, что муж находится в тюрьме? Ведь они сами упрятали его туда.
Саша молчала. Вступать было рано. Одна из камер фиксировала то, как она слушает эту историю.
— Они отшвырнули меня к стене и бросились в спальню, — продолжала Жозетта. — Когда я последовала за ними, один из них толкнул меня, а когда я упала, ударил меня в живот. Все, что я слышала, это плач моего малыша. Потом хлопнула дверь, плач прекратился, а они все выбежали мимо меня из квартиры. — Она медленно покачала головой, ее голос стал едва слышен. — Я вбежала в спальню и увидела, что моего малыша нет в кроватке. Тогда я выбежала на балкон и… — Она вздохнула. — Было слишком поздно… — Еще один вздох, и ее голос сделался тверже. — Он лежал на земле. Его ручки и ножки были вывернуты, а головка в крови. Я поняла, что он мертв. Я поняла это сразу. Еще до того, как спустилась вниз.
Даже если бы они не были перед камерой, что могла сказать Саша? Она очень сожалеет, что насилие повлекло за собой насилие. Как женщина, как мать, Жозетта должна была осознавать опасность, которой подвергаются ее дети. Ведь в мире нет ничего ценнее, чем дети… Затем Сашу осенила мысль, в каком направлении нужно продолжать интервью. Жозетта— жертва своих собственных эмоций. Виноват во всем Тамир Карами. Его она должна судить и осудить. Здесь он — дьявол, а не Жозетта, эта «новообращенная». Кем обращенная? Опять-таки им, мужем… Однако Карами преподнес сюрприз.
— Знаете, — вмешался он, — известный израильский поэт Чайм Бялик однажды сказал нечто, запавшее мне в душу. — Пауза. К чему он клонит? — Ну не забавно ли, что, в конце концов, я начал цитировать израильтян? — Еще один риторический прием? Он слегка улыбнулся, сжимая руку жены. — Так вот, он сказал, что даже дьяволу не под силу изобрести месть, которая бы могла отплатить за кровь младенца.
Ничего не скажешь, неожиданный ход. Саша должна что-то ответить. Сначала она взглянула на Жозетту, потом обратилась к Карами:
— Как вы могли организовать взрыв в Риме, где был убит другой ребенок? Как вы могли приказать атаковать киббуц в Израиле, как вы это сделали в 1974 году? В детском саду было много малышей, и их убивали, пока они спали.
Когда она перечисляла эти злодейства, то знала, что в программе в этот момент будут показывать соответствующие фотографии.
— Все это весьма прискорбно, — ответил он, — однако каждый день на оккупированных территориях точно так же калечат и убивают малышей и стариков.
Жозетта поддержала мужа с неожиданной неистовостью и твердостью.
— Смерть моего ребенка — это утрата для одной семьи, наша личная трагедия. Однако ничто не может сравниться с потерями, которые переживает весь палестинский народ, все палестинские семьи. Как мы можем пожертвовать нашим народом, нашими убеждениями и идеалами ради одного ребенка, который имел несчастье умереть в Риме? Тем более нас не смогла остановить смерть нашего малыша.
Саше захотелось потрясти ее, ударить. Ей хотелось закричать и кричать до тех пор, пока Жозетте не станет совершенно ясно, как это ясно всему остальному миру, что такого рода вещи не делают во имя справедливости. Однако какой в этом смысл, если весь остальной мир вообще не понимает этой вечной войны и не может выйти за пределы своих собственных предрассудков? Как требовать понимания от народов, которые были так заняты уничтожением других народов, несмотря на все их благочестивые уверения в раскаянии?
— Не могли бы вы объяснить свою точку зрения поподробнее, Абу Фахт? — попросила Саша, назвав его тем именем, каким он просил его называть. Теперь она разговаривала только с ним одним. — Не хотите ли вы сказать, что люди, которые погибают от ваших бомб и гранат, — оправданные жертвы?
— В каждой войне погибают невинные люди. Возьмите хотя бы Вьетнам.
— Но мы признали свою ошибку. Люди, виновные в убийствах мирных граждан, понесли наказание. По крайней мере те, кого выявили расследования.
— Вы вторглись на территорию, которая никогда не принадлежала вашему народу.
Она должна была ответить ему не только во имя своих телезрителей, но и для себя самой.
— Люди, которые погибают от пуль террористов при захвате самолетов или от взрывов бомб, тоже не имеют никакого отношения к вашей борьбе.
— Ребенок в Риме не имел преимущества перед любым другим ребенком, например, палестинским. — Разве убийства детей, будь то на вашей или на противоположной стороне, приближают вас к тому, чтобы найти решение ваших проблем?
— Однажды это произойдет, — вмешалась Жозетта.
— Ведь вы — женщина, — спокойно сказала Саша. — Разве вы не смотрите на вещи немного иначе?
— В этом все палестинцы равны между собой, — ответила Жозетта. — Взгляните на статистику, вы увидите и будете поражены, сколько людей убито, сколько ранено, сколько лишено земли.
— Не можем ли мы на некоторое время остановиться на одном конкретном ребенке — том, что был убит в Риме?
— Почему это средства массовой информации интересуются только нашими акциями и совсем не говорят о бесчинствах, которые творят израильтяне на оккупированных территориях ежедневно?
— Это не так. Если уж вы желаете обвинить средства массовой информации, то вам следовало упрекнуть нас в стремлении к эффектным зрелищам. Мы только и делаем, что показываем то, о чем вы говорите. В претензии должна быть, скорее, противоположная сторона. С тех пор, как началась Интифада, израильтяне в центре внимания всех газет и телевизионных репортажей… — Она не собиралась долго находиться в обороне и переменила тему, обратившись к Жозетте.
— Неужели вы не ощущаете ужас от того, что ребенка убивают в угоду политическим целям?
Глаза Жозетты снова наполнились слезами.
— А вы думаете, что родители того ребенка в Риме так же плакали, когда убили моего малыша? — воскликнула она и, спохватившись, прибавила:
— Вы думаете, что они оплакивают кого-нибудь из наших детей?
— Я ничего не могу на это ответить, — спокойно сказала Саша. — Однако я сомневаюсь, что они замышляют что-то ужасное против ваших детей, как это делаете вы против их детей. — В своем споре они ушли далеко от той жертвы в Риме, от того убитого малыша. — Как мать, просто как мать, разве вы не опечалены смертью того малыша?